Что нам удаётся в общественной жизни меньше всего, так это установить «взаимопонимание» с прошлым. Столетний юбилей сборника «Вехи», казалось бы, должен был увлечь к затоптанному революцией источнику русской мысли. Но широкой, не узко академической, дискуссии в обществе не случилось. Правда, в «Литературной газете» открыта была весь год специальная полемическая рубрика (под «патронажем» профессора В.И. Толстых), но и она не скрасила ощущение, что в наши дни сборник «Вехи» — затемнённое наследие, а нынешний скепсис к его идеям превосходит размером недавние перестроечные симпатии. Самый обзор полемики в «Литературке» создаёт впечатление, что затеянный разговор планировался как только лишь отправной от веховской точки, что обсуждение российской судьбы намечено было не столько в преемственности, сколько в отталкивании от «Вех».
Андрей Столяров («Моральный бренд», №12-13) заключает о веховцах: «У них не было образа будущего, не было перспективы... Призыв к религиозной рефлексии, к нравственному совершенствованию на основе христианских доктрин выглядел архаическим... Пророчество ушло в пустоту». Профессор В.И. Толстых соглашается («Неразумное устройство», № 44): «Да, провидцами веховцев не назовёшь». В пику религиозно-метафизическому настроению «Вех» Вадим Мухачёв реанимирует «научное понимание общества» Марксом вкупе с полупозитивистскими воззрениями левого кадета Овсянико-Куликовского («Самокопатели», № 37). Владимир Иорданский («Во власти безмыслия», № 6) журит сборник фразами из милюковского лексикона: «ядовитые семена», веховцы делали «опасное и вредное дело». Александр Молотков («Выплеснули "ребёнка"», № 31) подвергает огню критики либерализм «Вех», принципиально чуждый надрывной утопичности, зато «не-веховскую» интеллигенцию, воспоминая её жертвенный социализм, оправдывает из нынешнего дня достижениями «советской цивилизации».
Да ещё усердный интернет-комментатор В.П. Козырьков, повторяя критиков дореволюционного времени, усмотрел в «Вехах» отрицательное величие, предательство идеалов интеллигенции, говоря по-ленински, прямо-таки «ренегатство»: «...авторы сборника публично ещё раз отказались от своих увлечений революционными идеями, провозгласили анафему той интеллигенции, которая посмеет смущать такими идеями несмышлёный русский народ, и отказались вообще от самих себя как интеллигенции. Коротко говоря, поступили так, как когда-то делали Ф. Достоевский и Л. Толстой, учиняя акт публичного самораспятия. Но разве в этом величие русских писателей? Отнюдь. Мы оцениваем все эти акты, как проявления их слабости или как некий допинг для преодоления депрессии. Но не больше. Кающаяся Магдалина — это не очень красивое зрелище» (http://www.lgz.ru/article/8298/).
И вот к какому «упокою» приводит изначальное «за-здравие». Предметом разговора были «Вехи». Предметом же разговора к концу сделались «такие возвышенные натуры», как пресловутые Маркс-Энгельс в компании с утопистами Мором и Кампанеллой. Свой сказ о «Вехах» профессор В.И. Толстых завершает призывом «отдать должное уму, деловитости и дальновидности "распроклятых коммунистов"». Но это всё равно, что призвать старых веховцев благословить тот провиденный ими ещё в первой революции звериный оскал, который и заставил их от неё отшатнуться.
Веховцы призывали клонившее в радикализм общество прекратить поношение презираемой и непонятой национальной истории, признать достоинство и строительный характер российской государственности, не взваливая все беды на один «царизм»; убеждали интеллигенцию оставить беспочвенную и безбожную пропаганду, развращающую народ, а заняться всерьёз и его, и собственным просвещением. «Вехи» были несостоявшейся страховкой от революционного провала, который, однако, произошёл вопреки их упреждающему голосу.
«Столетие "Вех" — хороший случай и повод задуматься, из какого представления о России мы исходим», — замечает профессор Толстых. Из рассуждений самого профессора явствует одно: нисколько не являются эти представления о России веховскими или хотя бы даже сущностно близкими к ним. Профессора Толстых куда больше печалит «духовный саркофаг», в который нынешние интеллигенты (все ли?) стремятся «поместить советскую эпоху», нежели оценка веховцами её эпохального же предгрозья, обволакивавшего небо той России, которая совсем не неизбежно должна была стать советской.
За что похвалить веховцев, Толстых всего-то и нашёл, что за понимание того, почему социализм «так легко прививается на русской почве», в следующей же строчке выразив светлое упование на новое торжество социалистической идеи. Однако сборник и тени восторга не вобрал, обнаружив сию «прививку», насильно втравливаемую в национальный быт не знающими его кружковыми верхоглядами.
Единомышленницей Толстых оказалась какая-то социалистическая француженка-гид (зоркий авторитет в рассуждении русских дел!), ещё до падения коммунизма отрезвившая советского профессора вопросом: «Что вы делаете? Почему отказываетесь от Октябрьской революции? Разве её совершили не вы сами, не ваши отцы и деды?..» Но современниками тогдашних «наших отцов и дедов» являлись как раз веховцы — твёрдые противники того, чтобы восславлять и свой народ, и своё интеллигентское племя за подобное революционерство. И осознание национальной вины за революцию, названную Н. Бердяевым в 1918 г. «внутренним предательством», вовсе не было замутнено у авторов «Вех». Потому, кстати, нигде и не встречаем мы в том сборнике проклятий, адресованных будь то Западу, или западническому либерализму, или даже капитализму, или какой-либо вообще внешней тёмной силе. Акцент сборника: беда в нас самих. Головной задачей и государства, и образованного слоя видели веховцы всемерное отвращение этой беды. Хвалиться же болезнью оттого, что она «всенародна» — стало быть, поразила весь национальный организм — и специфически не веховская, и просто гибельная общественная интенция.
Профессор В.И. Толстых не нашёл лучшего постскриптума к теме веховства, чем цитату из Карла Маркса. И это характерно: наследие отечественного консерватизма — и либерального, и (с перебором) охранительного — подаётся до сих пор в обрамлении старого идеологического наследия.
Вовсе не удивительно, что параллельно с дискуссией «выход из кризиса» ищется не в отечественных дофевральских путях. На фоне краха «неолиберального проекта» привычно заманивает не эволюционное веховство, но китайский реформированный социализм, хотя тут же выражается похвала Сталину за... «американскую хватку и деловитость, успешно применённые в период индустриализации Советского Союза». Редкий ленинец, наверное, удостаивался в веках столь высокой буржуазной оценки.
Арсенал дореволюционной общественной мысли России был поспешно записан дискутирующими в разряд архаики, и возобладал пресловутый «субъективизм» мнений как о прошлом, так и о будущем. Оттого и характеристики веховцев, по большей части без намёка на адекватность, получились противоречащими до комизма: творцы сборника предстают в калейдоскопе социальных авторских вкусов то «правоверными монархистами», то почти большевиками. А уж вклинивать тождество между веховцами и сменовеховцами обернулось едва ли не модой.
Александр Казин («Идеальная мотивация или "внешний двигатель"», № 9-10) взялся слить воедино позиции и веховцев, и Дмитрия Мережковского, и Константина Леонтьева. Получилась эклектичная концепция, никакой опоры не находящая нигде в аутентичных «Вехах». Ну разве что опять сочувственно повторяются слова Гершензона про «благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами...». Благословения бодро подхватываются Казиным и простираются далеко в не-веховское пространство: «советизм» — «форма русской идеи»; «большевики спасли страну после либерально-революционного погрома, против которого оказались бессильны призывы мудрых "веховцев"».
Напротив, Владимир Иорданский произвёл от веховцев идейную родословную самих большевиков: «"Вехи" учили действовать агрессивно и напористо»; приёмом веховцев был «метод коллективного портрета, полностью стиравший черты индивидуальной личности и тем самым радикально облегчавший неправедное судилище», — и это именно чтение «Вех» научило советскую власть тому, как надо расправляться с «классовым врагом»; ну а в 90-е «духовный аристократизм», который проповедовали веховцы, эволюционировал, по схеме Иорданского, чуть ли не в «социальный снобизм» новых русских.
Дискуссия в «Литературке», увы, не вполне удержалась на почве проблемы, затронутой «Вехами», не столько стала продолжением этой проблемной перспективы в нашем болезненном настоящем, сколько упала в разгорячённое злободневье, разбилась об «расклад симпатий-антипатий постсоветской России». В заведённой дискуссии слов о победе в Великой Отечественной войне и о нынешнем финансовом кризисе вырвалось куда больше, чем об «уроках Октября», не то что Февраля (не заслуживших уж вовсе заглавных букв). А с другой стороны, не случайно вспоминаются эти крушительные события, когда память уводит в относительно благополучный, словно бы и не предвещавший их 1909-й год.
И оттого, что неуловимы смыслы происходящего сейчас, оказались подразмытыми и смыслы самой дискуссии (статья Анатолия Салуцкого в № 16 названа даже: «Утерянные смыслы»). Тон рассуждений довольно часто соскальзывал на территорию вопросов животрепещущих, но к конкретике сборника имеющих такое же отношение, как бузина к киевскому дядьке: «Например, по какой логике замечательный артист Олег Янковский награждён орденом "За заслуги перед Отечеством" II степени, а не менее выдающийся актёр Василий Лановой — III степени?» (опять Ан. Салуцкий).
«Полагаю, — говорит в № 35 Алексей Кива, — дискуссия имеет смысл, если её вести по вопросу глубинных истоков катастрофического развития России в ХХ веке». «Самопознание — вот чего нам так не хватает... Самосознание, подчёркивал Бердяев, предполагает самокритику и самообличение и должно способствовать самоочищению».
Современное «Вехам» интеллигентское покаяние, ставшее итогом утопических аберраций, ещё сохраняло в себе пафос повинной исторической сопричастности. Сегодня же, «в отличие от старой российской интеллигенции, интеллигенция постсоветской России не только не кается, но и пытается оправдать себя за содеянное». Современная зажиточная интеллигенция прилипла к бизнесу, теперь в её среде «гораздо больше тех... кто безразличен к российским бедам»; «сама интеллигенция, став частью власти, нередко потворствует политике откровенного грабежа национального достояния и мздоимства» (Т. Наумова, «Разрушительный слой», «ЛГ», № 42).
Всё же чуть ранее Татьяна Наумова высказалась: «Значительная часть нашей интеллигенции, получившая в советское время качественное образование, свой интеллектуальный вклад в развитие России вносит. В рядах её немало людей, которые обладают высокими нравственными качествами, ощущают свою причастность к социальной и духовной жизни России, как сказал бы веховец А.С. Изгоев, "думают не только о своих личных интересах, но и об интересах всей страны"».
Но такое разграничение — опасный контраст, свидетельствующий об упадке отечественной элиты, вырождении самого слоя. Разрыв между «худшей» и «лучшей» частями интеллигенции создаёт настоящую общественную пропасть: «Люди, сопротивляющиеся морально-культурному разложению и скотству, пытающиеся противостоять надвигающейся социальной энтропии, действительно могут быть отнесены к морально-ценностной элите общества, к тем, кого раньше называли аристократами духа. Но, хотя таких людей в России немало, им, увы, закрыта дорога во власть. Закрыта именно по ценностно-моральным критериям, ведь властная элита формируется по принципу негативной селекции, отрицательного отбора — чем хуже, тем лучше. И пока мы будем насыщать аристократическими натурами социальную среду, последняя окончательно разложится и превратится в нечто абсолютно невообразимое» (Втоящую нтеллигенции создаёт общественную пропасть: ождении самого слоя. алерий Соловей, «Опять не могут, уже не хотят», «ЛГ», № 5).
Рельефней всего, и с наличием уже некоей перспективы, отобразились в теме «Вехи» и современность ёмкие замечания Владимира Шевченко («Неодолимая матрица», «ЛГ», № 43).
Либерально-консервативная веховская идея, как будто воспринятая политической властью с большой охотой, в нынешних условиях обрела уродливо-искривлённое отражение — и совсем никудышное приложение. При всех наилучших декларациях, даже при возглашении либерального консерватизма как единственно правильной идеологии, «у нас что угодно, только не либерально-консервативное государство!» Ибо это «государство вопреки смыслу самой идеи бросило народ вместе с мелким и средним бизнесом, и народ отвечает ему тем же».
«Российская история в который раз вновь начинает искать баланс между самовластными устремлениями государства и существующими в обществе представлениями о роли государства как носителе идеи общего блага, обязанного претворять в жизнь исторически сложившиеся представления о нравственности, праве, социальной справедливости».
Но «быть или не быть социальным потрясениям в стране зависит от того, как верховная власть сумеет соединить на практике либеральную идею свободы и социальную идею справедливости». «...В нашей Конституции записано, что Россия является социальным государством, но с таким социальным государством, как сегодня, мы никуда не двинемся». «Формирующийся у нас зависимый, отсталый, почти колониальный капитализм не ведёт к возникновению солидарного общества, вызывает глубокое отчуждение основной массы населения от государства, от власти».
Государственная политика российской современности — лавирующая, в неустойчиво-провальном духе Керенского и Горбачёва. «Стратегически выверенных целей у правящей элиты и бюрократии сегодня нет, и неизвестно, будут ли они вообще. Но количество чиновников растёт невиданными даже для России темпами». Да ещё, невзирая на все ушибы 90-х, «до сих пор популярны в либеральной среде идеи внешнего управления для страны, с тем чтобы построить в ней правильный капитализм».
А умственное и душевное состояние общества совсем не таково, как было в дореволюционной России: того патриотического горения, что могло сто лет назад породить «Вехи», нынешнее общество и не испытывает, и подобное даже откровенно презирает. «...Интеллигенцию почти не видно и не слышно. Те, кого причисляют к ней, не хотят ею быть, не хотят думать, переживать за других, испытывать душевную боль и живое сострадание». Снисходительно-высокомерно относясь к прежней классике, особенно «в художественной сфере самовыражение интеллигенции не знает нравственных пределов. Дозволено всё, кроме стремления формировать и возвышать человека».
Такая критика видится правильной до огорчения; но и самая передовая критика — не показатель реальной силы общества. И Шевченко напоминает так удобно забываемое в кухонных посиделках: «Суть гражданской позиции — это не просто участие в разговорах о судьбах Российского государства, а законное право на участие в выработке целей развития государства, практической работе по их реализации».
Статья Шевченко касается того редко удающегося (и всегда чаемого) равновесия, когда взаимно укрепляют друг друга социальная ответственность сильного государства и просвещённая самодеятельность общества, ощутимо направляющие совокупную судьбу страны. И описываемое — сродни идеалу собственно веховскому.
Но даже чуткий к современному нашему неустройству Владимир Шевченко призывает искать спасения на выходе «к левым идеям, к идее нового социализма», проповедует «великую историческую цель нового социализма», тогда как теперешняя задача интеллигенции — его разъяснять и обосновывать. «Борьба за социализм» — «это борьба за человеческую духовность и гуманистические ценности». И это же — выбракованная из веховских текстов обратная задачка.
Александр Молотков клеймит не только диссидентов, но даже и почвенников минувшего века, которые «давно обрубили все концы, связывающие их с реальностью советского выбора». Под молотковскими почвенниками следует понимать, прежде всего, Солженицына и Шафаревича. Но первый ряд взыскавших почвы — это те самые «семь смиренных», которые писали статьи в сборник «Вехи» с единым желанием: отвратить реальность случившегося выбора, на пепелище которого мы и глотаем до сих пор непросохшие слёзы.
Вопреки конечному выводу (как и изначальному призыву) профессора В.И. Толстых, не растечься мыслью по древу у дискутантов получилось менее всего. К завершительной статье дебатируемой темы некая Марина Петроваы и ещеак России, как после бурных дебатов присовокупила в интернет-отзыве обширную апологию... «академика» Грабового, в чьих трудах «излагается подлинная картина мира» (http://www.lgz.ru/article/10626/). А Валентин Колесов, разгорячившись беседой, отыскал вдруг ещё одного троцкиста на советском троне — Никиту Хрущёва (http://www.lgz.ru/article/10117/). Сергея Костина занесло даже в эротическое эссе: «...окажись наш брат... на пляже в Бразилии, где была бы хоть одна, кто этих проклятых "Вех" не читала, и гори тогда синим пламенем общество любое, и "мёртвое", и "живое"» (http://www.lgz.ru/article/8380/). И не в одном произвольном читательском комментарии «куратор» спора проф. В.И. Толстых превратился просто в «Толстого». Уклончивость читательского внимания — вопрос не побочный: она присуща и тем, кто непосредственно говорит о предмете.
Напротив, критический избыток виден в утверждении ведущего рубрики в «ЛГ», будто по ходу дискуссии вообще не было высказано идей «выношенных» и «прорывных». Всё же, пожалуй, глубокие мысли произносились, но печальные выводы о современном положении дел редко могли вдохновить своей оскоминной натверженностью.
«И поняты ли наконец "Вехи", разгадавшие самосознание русской интеллигенции с её блужданиями, шараханьем, слепотой, ошибками и ложью, нелюбовью ко всему родному и поразительным пристрастием ко всему "общечеловеческому", к вождизму и сервилизму, лжепророчествам и унижению?» («Тощие духом», «ЛГ», № 8).
Автор этой тирады профессор М.А. Маслин дал, однако, тоже печально-отрицательный ответ на свой вопрос. Не менее печально, что его отнюдь не пессимистичную в целом статью, не так уж лупцующую кричащие проблемы современности, зато касающуюся тех её глубин, до которых проникал взор веховцев, из «форумных» читателей lgz.ru содержательно не откомментировал ни один. Напротив, «дух историзма», учуянный в статье (вместо привычного разговора «около» темы, но не «по» теме), вызвал у некоторых из них нескрываемое раздражение.
Через вышеописанное прощупывается один из мощных векторов современного общественного сознания, которому (когда оно не в глухой спячке) ближе не «кающиеся марксисты», начавшие «Проблемами идеализма» и завершившие «Вехами», но те деятели «печального паноптикума», которые не протрезвели от революционного романтизма ни в февральском «кабаке», ни на последнем докате «красного колеса».
Но и вообще, согласно С.С. Хоружему («Две-три России спустя», № 14), история создания «Вех» — это печальный, отрицательный урок: предупреждения веховцев уже один раз не смогли переломить сходное с нынешним положение вещей. И столетие «Вех» — не более чем грустная историческая рифма, после которой открывается самая безнадёжная перспектива: «На огромной российской сцене нет просто крупных фигур... Во всём деятельном слое —— срок, достаточный для выводов...» лишь мельтешение неразличимых чиновников, антропологическая серость и измельчание... Из Народа, производящего лона национальной жизни, не выходит тех, кто принимает вызов истории и осиливает его. Не выходит уж два десятилетия
О том же самом — Алла Глинчикова («Самостерелизация», № 15): «Грустное впечатление оставили перечитанные заново "Вехи". Грустное — будто всё повторяется, и мы заходим на новый круг испытаний, и не было этих 100 лет, и непонятно, к чему эти бесконечные жертвы ХХ века со стороны России. Когда оглядываешься на нашу историю, охватывает чувство жалости и боли. Сколько героизма и сколько горя! И во имя чего? Неужели во имя этих безвкусных особняков в Подмосковье или нелепых попоек в Куршевеле?»
Вторит ей, ориентируясь на социальный сюжет «Вех», кандидат философских наук Татьяна Наумова: «Кроме разрушения старого, интеллигенция ничего нового не предложила взамен. К тому же многие проблемы у нас стали ещё острее, чем до начала процесса модернизации страны. Ибо путь, которым до недавнего времени шла постсоветская Россия, привёл к тому, что и нынешнее "русское общество находится в каком-то оцепенении, апатии, духовном разброде"... И можно предположить, что С. Булгаков мог бы повторить свой вывод в "Вехах", сделанный 100 лет назад: "Есть от чего прийти в уныние и впасть в глубокое сомнение относительно дальнейшего будущего России"».
После бурных до ожесточения дебатов проясняется печальнейшее: «Сколько горькой правды, безнадёжного отчаяния... Понимаем и мало чего можем сделать. Прогнозирую фифти-фифти: или возродимся — или будем жить как греки. У них тоже была интеллигенция: Платоны, Сократы, Эзопы и ещё многие. Теперь таковых нет, греки ублажают туристов. Так и мы: будем ублажать газом и нефтью» (Валентин Колесов http://www.lgz.ru/article/10626/).
Близкое чувство в эпилоге разговора (№ 44) и у В.И. Толстых: продолжаем жить скучно, «почти всеобщее уныние». «Увы, постсоветская Россия ещё не показала и не доказала, что сама стремится к мысли, не боясь честно увидеть и осознать себя такой, какая она есть». «Реформаторы 90-х разворовали страну и посадили её» на иглу «повального пофигизма».
Закономерен удручающий вопрос: «Неужели к тезису "умом Россию не понять" теперь добавится утрата надежды и веры в неё?»
Путь наш во мраке.
И воля Божья, будет ли ниспослано сидящим во тьме увидеть свет велий.