Генезис и эволюция иконографии Креста в ранней Церкви
Генезис и эволюция иконографии креста в ранней Церкви. Часть II
Генезис и эволюция иконографии креста в ранней Церкви. Часть III
Я подниму руку Мою къ народамъ, и выставлю знамя Мое племенамъ (Ис. 49.22).
Выносной крест на колонне базилики свт. Амвросия в Милане. Кроме указания на архипастырское достоинство, он указывает, как архетип, на древнее святое христианское место
Языческое понимание природы души императора
Считается общим местом анализировать изменение мировоззрения Константина от язычества к христианству. Высказаны много pro et contra. Уже Евсевий Кесарийский, биограф императора, показывает две стороны жизни Константина. Это завоеватель и строитель, это политик, способный на многое для достижения своих целей, вплоть до приказа казнить своего сына.
Если посмотреть официальные панегирики предшествующих Миланскому эдикту лет, посвященные персоне Константина, то можно заметить последовательное изменение в освещении религиозных аспектов. Конечно, авторами такого корпуса хвалебных слов были языческие придворные, должностные государственные нотарии. Эти панегирики являлись официальными речами, произнесенными в присутствии императора в определенные торжественные дни. Безусловно, они предварительно согласовывались с мнением двора.
Так, Панегирик VI 307 года возвеличивает снисхождение геркулесовой помощи на чету Константина и Фавсты, которые вступили в брак[1]. Это обусловлено тем, что тестем Константина был Максимиан Геркулий, имя которого было посвящено Геркулесу. Эта фраза не случайна. По мнению автора Панегирика XI (III)[2] Мамертина, личным покровителем первого августа Диоклетиана являлся Зевс (Юпитер римской мифологии), который осмыслялся как верховный бог. Он вращает небеса и управляет небесными явлениями[3], он иерархически выше других богов, он – бог будущего, так как «распоряжается судьбами» людей[4]. Однако политический запрос требовал возвеличивать и Геркулеса, так как он был покровителем второго августа Максимиана. «А сейчас, – пишет Мамертин, – я имею смелость возвестить относительно вас обоих (то есть Диоклетиана и Максимиана) то, что поэт Рима воспел касательно вашего Зевса, утверждая, что “Зевсом наполнен мир”[5]. Ибо ему несомненно дано было созерцать своим духом, что, хотя Зевс и занимает высшую точку небесного свода, его божество, однако, и его ум разлиты по всему миру»[6]. По сравнению с Зевсом numen – «божество», который присутствует в мире, Диоклетиан может быть определен как Juppiter conspicuus etpraesens (Юпитер очезримый и присутствующий); в то время как Максимиан, будучи сопоставлен с Геркулесом, есть Deuspraesens (бог присутствующий).
Если души людей смертны, то души императоров бессмертны[7]. Природа их душ в беспрестанном движении, обладает большей способностью не воспринимать свое тело как преграду и обладает добродетелями pietas (благочестие) и felicitas (счастье)[8]. Земная жизнь душ императоров протекает под покровительством светил, начиная с их рождения[9].
Это превосходство свойственно также и душе Константина. Особенно это излагается в галльских панегириках. В земной жизни императоры рождены от богов и в сущности сами именуются numina (божества). Они низшие по отношению к своим auctores (породителям), но высшие по сравнению с простыми смертными душами. Называть императора «божественным» уже на земле вообще свойственно идеологии позднего принципата, где тетрархов и Константина именовали numen, оттеняя их императорское величие.
Панегирик VII взывает к памяти отца Константина Великого к Констанцию Хлору, который был под протекцией воинского бога Аполлона, носящего имя Sol invictus – Непобедимое солнце[10]. Этому богу Константин воздвиг храм, предположительно в Трире.
В контексте изложенного выше это желание построить храм воспринималось современниками как некое воздействие на душу императора божественных вдохновений. В таком же контексте воспринимались деяния Константина и после входа в Рим и принятия «знака» Христа. Это видно из надписи на триумфальной арке, которую в его честь воздвиг сенат и римский народ: «Императору Цезарю Флавию Константину, Величайшему и Благочестивому Счастливому Августу сенат и римский народ посвятили арку в ознаменование триумфа, ибо по божественному вдохновению (instinctu divinitatis) и благодаря величию его мысли он вместе со своими войсками искоренил в правом бою из Государства узурпатора и его последователей».
Панегирик VIII показывает Константина добросовестным и щедрым язычником, возводящим храмы. Гильдии и корпорации встречают его со своими знаменами[11].
Панегирик IX не упоминает ни Миланский эдикт, ни христиан[12], он чествует Константина с получением титула «божественный», присвоенного ему римским сенатом. Однако текст имеет одну особенность. Только «священный» Тибр, поглощающий Максенция, напоминает нам, что панегирист – язычник. Автор нигде не называет имени бога. Он вспоминает об итальянском походе, предпринятом императором вопреки мнению офицеров и гаруспиков, и далее восклицает: «quisman te deus, quae tam praesens hortata est maiestas ut, omnibus fere tuis comitibus… (какой бог, какая столь благосклонная сила повелели, чтобы ты сам (…) понял, что именно тогда ты должен был приступить к освобождению города)?»[13]. Говорится о боге – творце и хозяине мира. Его молния радует и ужасает. Казалось бы, это Юпитер, но имя бога не обозначено. И весь панегирик весьма двусмысленный, не упоминает, о каком божестве идет речь. «Конечно, Константин, ты имеешь какое-то таинственное согласие с этим божественным разумом, который, препоручив заботу о нас младшим богам, соизволил открыться только тебе»[14]. Во всем похвальном слове имени бога нет, это: deus, praesens maiestas – «бог, настоящее величие»[15], mens diuina – «божественный разум»[16], diuinum numen – «бог богов»[17], illa ratio – «этот разум»[18], diuinum consilium – «божественный свет»[19], deus ille mundi creator et dominus – «бог творец и владыка мира»[20], summus rei stator, quaedam uis mensque diuina, aliqua supra omne caelum potestas – «высший статор вещей, род жизни и божественного разума, род власти над всем небом»[21].
Если посмотреть на религиозное состояние эпохи Константина Великого, можно заметить одну особенность. Это было время, когда среди культурных язычников усваивается стоическая доктрина, популяризированная Цицероном, о боге как о высшем разуме. Если убрать из нее идеи политеизма и пантеизма, то этот же divina mens (божественный ум) присутствует и в тексте панегирика 313 года.
Замечательно, что подобная мысль о Боге в христианской трактовке встречается в это же время у христианина Арнобия, говорящего о мудрой и блаженной природе (sapiens beatissimaque natura) Бога[22]. Еще более ясно ее раскрывает ученик Арнобия, современник Константина и воспитатель его сына Лактанций. Он говорит, что Бог есть aeterna mens (вечный ум)[23]. Лактанций пишет: «Одним духом и одним умом содержатся и управляются все вещи (spiritu vel mente una contineri regique omnia)»[24]. И в другом месте: «С необходимостью должен существовать божественный Ум, который своим Провидением сообщает всем вещам начало их рождения (necesse est mentem esse divinam quae providentia nascendi principium rebus omnibuspraebeat)»[25].
В заключение панегирист приводит иллюстрацию религиозного самосознания культурного язычника. Он обращает мысль не к второстепенным богам, а к верховному богу, у которого, собственно, нет определенного имени. По повествованию, он очень близок к сознанию афинян, построившим храм: «Неведомому богу». «А потому, о верховный творец мира, – пишет он, – у которого столько же имен, сколько существует языков у народов, которым ты благоволил быть (так что мы не можем знать, как ты сам хочешь именоваться), будь ты неким умом и божественной мощью, <…> несомненно в тебе заключены верховная власть и наивысшая мощь»[26].
А коль скоро наименование бога у разных народов разное, то и разрешение почитания бога христиан не противоречит такому языческому мировосприятию. Поэтому в Миланском эдикте, кроме перечисления вопросов реституции, касающихся конкретно христиан, говорится: «Даровать христианам и всем свободу следовать той религии, какой каждый желает, чтобы находящееся на небесах божество (каким бы оно ни было)[27], пребывающее на небесном седалище, могло быть милостиво и благосклонно к нам и ко всем, находящимся под нашей властью»[28].
Безусловно, понятие божества в тексте отличается большой полисемичностью. Это явление вообще характерно для данного времени. Каждый носитель культуры в этих текстах видел отражение своих понятий. Так, Евсевий Кесарийский говорит, что Константин как христианин позднее составил молитву для армии. В ней, безусловно, исповедуется монотеизм. Однако из текста обращения к Богу в этой молитве язычник мог увидеть обращение к солнечному или какому-то другому своему божеству: «Тебя единого признаем Богом, тебя исповедуем Царем, Тебя именуем помощником, тобой приобретали мы победы, Тобой превозмогали врагов, Тебе приносим благодарение за полученные благодеяния. От Тебя чаем и будущих благ. Тебе все молимся и Тебя просим, да сохранишь на многие годы здоровым и победоносным василевса нашего Константина с боголюбезными его чадами»[29].
Божественное оружие в сознании языческих римлян
По повествованию Лактанция[30] и Пруденция, войска Константина вошли в Рим после битвы с Максентием, неся на щитах и штандартах «лабарум» – «знак Христа». Оригинальный текст Пруденция повествует: «Christus purpureum gemmanti textus in auro Signabat labarum; clipeorum insigna Christus Scripserat…»[31].
Это было обусловлено тем, что император Константин, «сознавая помощь Божию, тотчас же вознес благодарственную молитву к Виновнику победы. И возвестил всем людям о спасительном знамени (σημειον) посредством великого писания и столпов, а именно, среди царственного города воздвиг против врагов этот священный символ»[32]. Воздвигнутый в Риме крест, по объявлению императора, стал «знаменем хранения римской земли и всего царства»[33]. Победа завершилась установлением надписей и колонн, а в центре города был воздвигнут монумент императора с копьевидным крестом в руке.
Из знака славы Божией древних иудеев, из тайного знака христиан c полисемией криптографических символов крест теперь интерпретируется как знамя спасения римской государственности. «Когда же на самом людном месте Рима поставили ему [Константину] статую, он немедленно приказал то высокое копье в виде креста утвердить в руке своего изображения»[34]. Латинская надпись на статуе гласила: «Этим спасительным знамением, <…> истинным доказательством мужества, я спас и освободил ваш город от ига тирана и, по освобождении его, возвратил римскому сенату и народу прежние блеск и славу»[35].
В. В. Болотов считал, что монумент нес в себе признаки религиозного синкретизма. «В руке статуи был крест, но не крест, поднятый, как у проповедника, а копье с вершиною в виде креста. Таким образом, это знамение можно было понимать двояко: язычники полагали, что победа одержана силой оружия Константина, тогда как христиане приписывали это дело силе креста»[36].
В жизни Римской империи начал осуществляться преображающий принцип христианства – ассимиляции культуры. «Вначале христианство все еще принимало языческие формы, перемешивая их со своими собственными символами. Постепенно изображения, связанные с язычеством, вытеснялись. Общей политикой было не резкое изменение, а компромисс и ассимиляция»[37]. Для христиан звучащая надпись «сим спасительным знаком (το σημεον) спас город» была понятна. Но здесь говорилось о большем.
Из слов Евсевия Памфила видно, что при Константине крест приобретает не только церковный, церемониальный, а некий политический и военный признак, ибо речь идет о большем, о «знамени хранения Римской земли» да и «всего царства»[38].
Приведем в оригинале это же место о воздвижении в Риме статуи Константина из «Церковной истории» Евсевия. Описывая стоящую фигуру императора, автор пишет, что он приказал в руке своей статуи «поднять трофей спасительной страсти – τοῦ σωτηρίου τρόπαιον πάθους»[39], таким образом демонстрируя римлянам их «знак спасения – τὸ σωτήριον σημεῖον»[40]. И это не единственное место, где Евсевий называет крест военным термином, – трофей. В другом месте читаем: «Именно ему [Константину] с неба, как плоду, достойному его веры, Бог дал трофей победы над нечестивыми – τὰ τρόπαια τῆς κατὰ τῶν ἀσεβῶν παρεῖχε νίκης»[41]. Таким образом, статуя Константина должна была акцентировать язычникам идею креста как некоего оружия, данного свыше, которым теперь будет утверждаться новый порядок Римского царства.
Эта идея была понятна язычникам. Такое уже было со вторым царем Рима, легендарным Нумой Помпилием (715 – 672 до Р.Х), который получил свою силу также сверхъестественным образом, от воинского щита, спустившегося с небес. Он установил порядок в законах, назначил жрецов и систематизировал вопросы религии[42]. Эта параллель очень коррелировалась с образом Константина, который провел юридические и военные реформы, узаконил вопросы религии и в частности легализовал христианство, а позднее основал Новый Рим.
Христианские биографы осмысляли образ императора в открывавшейся священной истории. Евсевий Кесарийский отмечает сверхъестественное явление нового знамени Римской империи – креста. Им не просто Константин «спас город» и возвратил народу и сенату «прежние блеск и славу»[43]. Под этим знаменем, особенно после Миланского эдикта, стала насаждаться новая эра справедливости: «Везде читали царскую грамоту, которой отнятое имущество возвращалось их владельцам, невинно потерпевшие ссылку вызывались на родину, вообще подвергшиеся какой бы то ни было жестокости (…) возвращались от уз и избавлялись от всякой опасности и страха»[44]. И далее Евсевий несколько раз проводит параллель фигуры императора с библейским пророком Моисеем, желая показать наибольшее сюжетное сходство. Константин выступает не только как новый законодатель, основатель справедливости и порядка, но и как новый Моисей, получивший на это откровение свыше[45].
Миланский эдикт 313 года провозгласил свободу вероисповедания и реституцию имущества, конфискованного при Максенции. Это коснулось христиан, иудеев, самаритян, маркионитов, монтанистов, новациан и савеллиан. В 314 году Константин одержал победу над восставшим против него Лицинием. В результате он получает Иллирик, (Далмацию, Паннонию, Дакию) Македонию и Грецию. В 317 году он провозглашает своих сыновей Криспа и Константина II цезарями, соответственно, перенося их изображения на императорский штандарт – лабарум. В 318 году он дает христианам право защитить себя от языческих судей, апеллируя к суду епископа. 7 марта 321 года седмичные (воскресные) дни провозглашаются днями отдыха. В 324 году выходит ряд законов, позволяющих каждому давать показания в суде от имени Церкви. Таким образом, до 324 года были приняты законы, наделявшие Церковь широким гражданским и юридическим правовым статусом, дававшим ей официальную и легитимную роль в государстве. В 325 году император созывает Вселенский собор. Но ни армия, ни общество не было еще в большинстве христианским. Только в 337 году был принят закон, обязывающий воинов-христиан неукоснительно присутствовать на воскресных Литургиях[46].
Собравшиеся в Никее на Собор делегаты своим присутствием демонстрировали то, что «империя» Христа больше империи Рима: на собор приехали епископы с территорий больших, чем владения Константина, – римская экумена. Эти епископы, народы которых были отчасти крещены и которые не входили в состав империи, в дальнейшем будут именоваться католикосами. Слова Миланского эдикта «ко всем, находящимся под нашей властью», на них не распространялись. Но коль скоро Константин взял на себя инициативу упорядочить Церковь, под его эгидой Собор и приступил к решению дел, завершившихся выработкой формулы православия.
Главный штандарт Римской империи
В римском войске было много знамен: штандарты легионов и входящих в них центурий и манипул. Каждый штандарт имел свое подразделение. Но главным в каждом легионе империи был один – aquila[47]. «Носили знамена и посреди них орла, которого римляне имеют во главе каждого легиона. Как царь птиц и сильнейшая из них, орел служит им эмблемой господства и провозвестником победы над всяким врагом…»[48]. Аквила-орел был знаком верховного римского бога Юпитера, эпический титул которого был Optimus Maximus – «Всеблагой Величайший». Его вид приводил народы в трепет, если на завоевание или на подавление мятежей «собирались орлы» – congregatione aquilae. Особенная почетная воинская должность носителя «орла» – «аквилифер», aqulifer – была одна на каждый легион. В походах и воинских операциях аквила хранился в отдельном шатре, а в гарнизонах – в специальном помещении (principiorum aedes) первого центуриона (primus pilus)[49]. Утрата в бою «орла» за редким исключением приводила к расформированию легиона[50].
Как бы далеко ни шел легион, штандарт орла всегда несли только в руках. Считалось святотатством переносить его (да и другие знамена) иным способом. Когда император Калигула в походе на Рейн (39-40 г.) вынуждал преторианцев погрузить свои знаки на мулов, это вызвало ропот солдат, так как было «вопреки обычаям»[51].
Штандарт «aquila»
После императора Траяна в практику римских войск вошла заимствованная еще у парфян традиция носить среди когорт символ draco, дракона (отсюда производное армейского подразделения «драгуны»)[52]. Соответственно, оно породило и воинское звание, относящееся к человеку, носившему его: «драконариус», draconarius.
Император Константин удалил из Рима преторианцев, выступавших на стороне узурпатора Максентия[53], и провел военную реформу, во время которой вид штандарта aquila был изменен[54]. По мере отказа Рима от культа Юпитера его штандарт терял свое значение.
«Аквила сел на крест»
Кроме официального имперского значения орла как образа римской власти еще в погребальной культуре Древней Греции, а затем и Рима орел являлся символом воскресения[55]. На сирийских памятниках III века он трактуется как душа умершего[56]. В начавшейся христианской традиции греческой патристики он уподобляется Христу[57]. В этой связи весьма интересно наблюдать, как воспринимали христианизацию царства на периферии империи. Так, в Египте знак римских побед и триумфов воспринимался через сирийскую трактовку[58] – как знак победы и воскресения души. В коптском искусстве «воцерковление» империи осмыслялось через соединение орла-аквилы и креста в отдельную целую композицию. Крест уже не был чужд империи. «Аквила сел на крест», империя приняла христианство.
Сам аквила стал восприниматься как знак власти Христа. Образец такого прочтения можно увидеть в древнем христианском храме, располагавшемся в известном языческом комплексе, – храме Амона в древних Фивах (Луксоре), где в центральной части по признакам была церковь христианских воинов. В античной конхе христиане изобразили орла, венчающего венцом четырех воинов-мучеников. И если в западной части империи знаком прославления была рука Божия, спускающая лавровый венец доблести, то на Востоке это прославление стал осуществлять венчающий мучеников аквила. Здесь орел стал образом христианского царства.
Мозаика баптистерия Сан-Джованни-ин-Фонте. Неаполь, 400-408 гг.
Так, в мозаике баптистерия Сан-Джованни-ин-Фонте, Неаполь, десница в диадеме, спускающаяся с небес, – образ трансцендентного Бога, венчающего крест; а в Фивах мучеников венчает уже орел – образ христианского царства. В аквиле уже никто не видит Юпитера, это образ христианизированной власти Рима. Именно в этом контексте стало восприниматься понимание природы власти римского императора древними христианскими воинами-мучениками.
На данном изображении венчание воинов венцом, который держит в лапах аквила, – образ прославления в христианской империи воинов-мучеников.
Орел, венчающий мучеников в христианской церкви, изображенный в храме Амона в Фивах (Луксор). Египет
По мере христианизации империи главный штандарт римского войска аквила адаптировался в символ власти. Позднее, когда Христос в богословии стал восприниматься как «вседержитель», символ власти Его империи на земле стал простым подножием Его ног. В исторической перспективе это демонстрируется в литургической практике, когда прообраз Христа в церкви – епископ – стал отделяться от других стоянием на аквиле.
Главный штандарт Константина
Историк Созомен говорит: «Я думаю, что важнейший символ римского владычества Константин приказал переделать в знамение Христово»[59]. Согласно «откровению (commonitus est) во сне», это знамение у Константина в практическом применении имело три вида. Хризма: «он исполнил все, как было приказано, изобразив на щитах (символ) Христа буквой, загнутой вверху и пересеченной (буквой) Х»[60].
Барельеф из Коптского музея в Каире,VI в. Орел, восседающий на кресте во славе. Обе фигуры базируются на древнеегипетском знаке «анкх» – ключе жизни, который стал осмысляться как крест для древних египетских христиан
«Он приказал искусным людям украсить золотом и драгоценными камнями и сделать в форме креста так называемый у римлян лабарум»[61]. Иногда на таких знаменах буква «Р» хризмы поднималась в виде копья, которое пронизывало тело дракона или змеи. (Позднее это вошло в устойчивую иконографию крестов, попирающих дракона, часто встречающихся на навершии балканских иконостасов).
Хризма на щите воина. Император Юстиниан со свитой. Равенна, Сан-Витали, VI в.
Лабарум Константин сделал своим императорским штандартом: «Это воинское знамя было почетнее других, ибо всегда сопровождало царя, и войска, говорят, склонялись пред ним» [62].
Лабарум на фоллисе Константина 327 года. Реверс, надпись SPES PVBLIC – «надежда народа»
И наконец, архетипом обоих символов являлся крест распятия в форме выносного, церемониального креста. Такие кресты в Церкви были уже до Константина, о чем мы скажем ниже.
Безусловно, непросто было соединить христианское знамя победы с образом позорной смерти. Апостол Павел открыто говорит об этом как о божественном «безумстве проповеди» (1 Кор. 1.21), как об антиномии, о противоречии, что для одних было «соблазном», а для других «безумием» (1 Кор. 1.23).
Еще у современников Константина «не было никаких легких наказаний – ни ссылки на остров, ни застенков, ни рудников, а такие, как огонь, крест, растерзание зверьми, исполнялись ежедневно и без затруднений»[63]. Лукиан Самосатский говорил: «Стонут люди и сетуют на свою судьбу и частенько проклинают Кадма за то, что он ввел Ταυ в семью букв: ибо ее наружный вид, как говорят, тираны приняли за образец, ее очертаньям подражали, соорудив из дерева кресты, такую ж Тау, чтобы распинать на ней людей! От нее же их гнусное изобретенье получило и гнусное свое названье»[64]. В латинском языке эквивалентами слова «крест» – crux были самые отрицательные экспрессии. В просторечии его называли arbor infelix – «дерево скорби», а ассоциации к нему были крайне негативными. Даже была отдельная поговорка: pascere in cruce corvos – «кормить на кресте воронье», обозначавшая «быть распятым».
Все, что напоминало распятие, столетиями вызывало отторжение. Даже в раннем христианском литургическом памятнике «Завещание Господа», в сирийской версии возглашений дьякона относительно евхаристии читаем: «Да не презрим креста»[65]. Переносные, или церемониальные, кресты были известны в западной части Римской империи уже около 200 года, о чем мы узнаем из сочинений Тертуллиана. Во второй книге «К жене», написанной в 200-203 годах, он пишет о церковных процессиях, которые в его время воспринимались, как обычные богослужения верующих. Описывая сложность совершения христианских обязанностей для женщины, живущей с язычником, автор спрашивает: «В состоянии ли жена исполнять их, когда будет иметь под боком служителя дьявола, который за долг себе поставит мешать сим обязанностям? Нужно ли явиться на стояние? Муж назначит в сие время свидание в бане. Придет ли день поста? Муж именно в этот день пригласит друзей на пиршество. Случится ли крестный ход в Церкви? Никогда столько забот и занятий не было в идолопоклонстве»[66]. Остановимся на этом месте более подробно.
Крест выносной, церемониальный
В сочинениях Тертуллиана приводится немало свидетельств о том, что употребление крестного знамени у его современников христиан фактически было так же распространено, как и у современных. Кроме рассмотренных ранее примеров из книги «К жене», в следующем своем творении «De Resurrectione Carnis», созданном между 208 и 211 годами, Тертуллиан говорит: «caro signatur ut et anima muniatur» – «знак креста, [налагаемый] на плоть, защищает душу»[67]. А в книге «О венце воина» (211 год) он вообще описывает прямо современную практику христиан: «Ad omnem progressum atque promotum, ad omnem aditum et exitum, ed uestitum, ad calcitum, ad laucra, ad mensas, ad lumina, ad cubilia, ad sedilia, quacumque nos conuersatio exercet frontem signaculo terimas» – «при всяком успехе и продвижении вперед, при всяком входе и выходе, когда мы одеваемся и обуваемся, перед купаниями и перед приемами пищи, зажигая светильники, отходя ли ко сну, садясь ли или принимаясь за какое-либо дело, мы осеняем свое чело крестным знамением»[68]. Чуть позднее в эклоге на книгу пророка Иезекииля (между 238 и 244) это же пишет и Ориген, говоря, что христиане благоговейно изображают на челе знак креста, какую бы работу не начинали и особенно в начале своих молитв и благочестивых чтений: «σθαι περὶ τοῦ γενοµένου ἐν Χριστιανοῖς ἐπὶ τοῦ µετ ώπου σηµείου· ὅπερ ποιοῦσιν οἱ πεπιστευκότες πάντες οὑτινοσοῦν προκαταρχόµενοι πράγµατος, καὶ µάλιστα ἢ εὐχῶν ἢ ἁγίων ἀναγνωσµάτων»[69].
В катакомбах II века сохранились росписи с евангельскими сценами Крещения, Вознесения, Поклонения волхвов, Умножения хлебов, Воскрешения Лазаря, Оранты, ветхозаветное Жертвоприношение Авраама и другие. Было бы странно думать, что столетие спустя, имея такое широкое распространение практики употребления крестного знаменья, христиане, кроме криптографических его изображений, не имели бы какого-то определенного его видимого знака. Тем более что некоторые секты нарочито открыто демонстрировали свою веру. Это касается самой опасной в те годы для Церкви ереси маркионитов, которые практиковали троекратное крещение и радикально не желали скрывать от гонителей свое вероисповедание, считая это великим грехом. Порой даже на надгробиях они делали эпитафии нарочито провокационного характера: «χρηστιανοι χρηστιαωοις ἔτι ζωντες εποίησαν» – «христиане христианам, еще будучи живыми, воздвигли»[70].
Согласно уже ставшему хрестоматийным «Энциклопедическому словарю христианских древностей», самые первые изображения креста, известные науке и имеющие точную датировку, относятся к 136 и 232 годам соответственно. Первое находится в надписи, обнаруженной в древней Пальмире[71], а второе в Дура-Европос[72].
Также от II века сохранилось открытое изображение равноконечного креста на мраморной плите христианки Люцинии из катакомб Присциллы в Риме[73]. От этого же времени сохранилось изображение трех крестов, выполненное киноварью и объединенное одной линией[74].
Тем не менее практику особого отношения к кресту уже в конце I века передает святитель Поликарп Смирнский (69–155), как известно, весьма ревностно соблюдавший предание своего учителя Игнатия Богоносца, третьего епископа Антиохийского после Петра и Еводия. Святитель Поликарп предписывает: «Молитесь также за царей, за власти и князей, даже за преследующих нас и за врагов Креста»[75], таким образом, показывает, что крест усваивается христианам. А в памятнике III века «Завещание Господа нашего Иисуса Христа» в тексте епископской утрени в третьем разделе молитв, обращенных к Сыну Божию, просят помощи тем, кто в море, в темнице сидящим, «распинаемым на кресте», что также свидетельствует о том, что христиане сопереживали людям, идущим по этому Христову образу страдания[76].
Исходя из текста творений Тертуллиана, однозначно можно сказать, что крест, выполненный из различных материалов, использовался христианами Запада в начале III века как прикладное орудие для обозначения тайных мест проведения запрещенных приверженцам новой веры богослужений. Этот прикладной знак известен под устойчивым латинским словосочетанием cruces ritu stationali.
Об этом говорит Тертуллиан в упомянутой книге «К жене» (203 г.). В процитированном выше месте он говорит «о крестных ходах», куда ходит христианка. При этом контекст повествования предполагает, что речь идет о весьма широко известном явлении.
Если обратиться к тексту оригинала, Тертуллиан не употребляет слово «крест», тем не менее на русский язык это место перевели как «крестный ход». Тертуллиан говорит: «если случится церковная процессия». В русском литургическом лексиконе употребление слова «процессия» нетипично, поэтому переводчики употребили более привычное «крестный ход». Но почему?
Автор пишет: «Sed uiderit qualiter uiro officia pendat, Domino certe non potest pro disciplina satisfacere, habens in latere diaboli seruum, procuratorem domini sui ad impedienda fidelium studia et officia, ut si statio facienda est, maritus de die condicat ad balneas, si ieiunia obseruanda sint, maritus eadem die conuiuium exerceat, si procedendum erit, numquam magis familiae occupatio obueniat»[77].
Чтобы правильно осознать фразу «si procedendum erit», необходимо найти ее семантическую связь с другой – «si statio facienda est». Для сравнения произвольно обратимся к переводу этого последнего словосочетания на другие европейские языки: французский и английский. Вернемся к началу всей фразы. Автор спрашивает: «si statio facienda est» – «если случится стояние [буквально – «если нужно сделать остановку»]». На французский переведено как «faudra-t-il se rendre à l'église?» – «если надо будет пойти в церковь?». Смысл туманен. На английском сохранен оригинальный латинский корень: «so that if a station is to be kept» и, чтобы читатель не подумал, что речь идет о «станции», дана сноска на разъяснение, что значит у Тертуллиана этот термин «statio».
Термин этот отсылает к известному устойчивому латинскому словосочетанию cruces ritu stationali. Речь идет о кресте – знаке, поставленном на месте предполагаемого тайного бдения христиан, «стояния» – statio. Его поставляли на место, где христиане должны были собраться в нужное время, чтобы совершать свое богослужение. Это был знак для посвященных, знающие понимали, что он обозначает и куда приходить на молитву.
Такое «стояние» как сравнение со стоянием крестов Тертуллиан употребляет и применительно к живым людям, называя их «crucis religiosi». В «Апологетике» он пишет: «Sed et qui crucis nos religiosos putat consecraneus erit noster» – «Но тот, кто думает, что мы благопочитатели креста, будет нашим освящающим»[78]. А заканчивает фразу на той же мысли, подчеркивая процесс стояния: «Pars crucis est omne robur, quod erecta statione defigitur» – «Часть креста есть вся мощь древа, которая крепится к вертикальной стойке»[79].
Собственно, отсюда и пошла практика поставления крестов на всех христианских местах, начиная от могил (надгробий мучеников, где совершали евхаристию) до запрестольных крестов и крестов на навершиях зданий.
Таким образом, упомянутая Тертуллианом фраза «si statio facienda est», говорит о церковных стояниях и процессиях «у креста» в дни памяти мучеников (dies natalis). Из контекста видно, что практика таких шествий в Римской Церкви в 203 году имела уже достаточно продолжительную историю[80].
Феномен или курьез?
К типу такого выносного, или церемониального, креста можно отнести и находку, сделанную в древнем Геркулануме. В капитальном исследовании «История Распятия: от начала до Тридентского собора» Поль Тоби[81] приводит самое древнее найденное изображение креста, которое было открыто во время раскопок древнего города, находящегося у подножия Везувия.
В 60 году в этих местах в 12 километрах от Неаполя в порту Путеол высадился направляющийся в Рим апостол Павел. Как известно из книги Деяний, в Путеолах Павел и спутники «нашли братьев, и были упрошены пробыть [у них] семь дней, а потом пошли в Рим» (Деян. 28.14). Современные раскопки доказали, что в Геркулануме в семидесятых годах I века была обширная община христиан[82]. После катастрофы 79 года весь город в одночасье перестал существовать, так как был засыпан вулканическим пеплом. В результате такого быстрого уничтожения в его стенах сохранилось множество археологических артефактов. В 1938 году во время раскопок профессор Амедео Майури в одном из домов, известном как «дом римского патриция», на первом этаже нашел потаенную комнату, скрытую от посторонних глаз шкафом. В ней сохранился языческий алтарь, а на стене – углубление для вложения туда креста[83]. Сам крест не сохранился, однако в связи с датой извержения вулкана эта выемка, куда он помещался, была датирована 79 годом.
Эта находка археологов вызывает массу вопросов и воспринимается в науке порой как абсурд или недоумение, в результате чего ученые порой избегают упоминания о ней. Однако мы видим ее феноменологическую связь с крестами, которые Церковь, как доказано, стала употреблять в дальнейшем и о которых говорит Тертуллиан. В целом практику христиан помещать крест на стене мы также позднее встречаем. В частности, сведение об этом уже было приведено в предыдущей главе из актов семи мучеников Самосатских: Ипарха, Филофея и других, пострадавших в 287 году, где говорится: «Ипарх имел в своем доме некое помещение-святилище, в котором на восточной стене было выполнено красками изображение креста»[84].
Примечательно, что крест из Геркуланума находился в спрятанном тайном месте и мог выниматься из выемки, то есть быть переносимым. Это дает возможность отождествить его с выносными крестами, называемыми известным латинским термином cruces ritu stationali.
Древнейшее изображение креста 79 года, найденное в Геркулануме
На Востоке, где гонения на христиан были сильнее, открытая практика литаний была небезопасна. Святитель Василий Великий говорит, что эта практика весьма полезна, но возникла позднее, а во времена святителя Григория Неокесарийского (+270) ее еще не было[85]. Тем не менее эта традиция позднее появляется и на Востоке. Когда опасно было явно проводить шествия, на намеченном месте богослужения выставляли крест (statio), который для верных был тайным сигналом места сбора[86]. Как правило, кресты ставились на местах страданий или около надгробных плит, на которых служили евхаристию.
Развитую форму такого шествия на литании рассказал Марк Диакон в житии святого Порфирия, епископа Газского (+420). По случаю бездождия, «взявши знамение (signo) Креста, которое нам предшествовало, мы вышли с гимнами к древней церкви, находящейся на запад от города. Сам Порфирий следовал сзади, неся святое евангелие и имея кругом себя благочестивый клир»[87].
Место знамени креста в войске Константина
По словам Евсевия, император приказал создать отдельную скинию (σκινη) для креста, куда он перед битвами удалялся для молитвы[88]. Сократ Схоластик сравнивает эту палатку со скинией, которую создал в древности Моисей, говоря, что даже в самых диких и пустынных местах император имел место для молитвы[89]. Созомен, продолжая тему, свидетельствует, что, по примеру императора, каждый из римских легионов стал заводить у себя такую скинию, которые, по сути, стали походными церквами, так как в них служили священники и дьяконы[90]. «С того времени и римские легионы, которые теперь называются αριφμοι (числами), устроили каждый собственную свою палатку и получили особых священников и диаконов». Таким образом, главное помещение легиона principiorum aedes, где хранилась святыня, штандарт aquila, семантически сместилось на походные храмы, где хранилось новое знамя – крест. Теперь крест стал главным штандартом войска – и всегда «шествовал впереди фаланг»[91], а для его ношения и защиты было выделено пятьдесят знаменосцев[92].
После Константина использование таких крестов Церковью было достаточно распространено. Они имели уже развитые стилистические формы и образы. Сократ Схоластик (ок. 380 – ок. 450) говорит об употреблении во время шествий «серебряных крестов, при свете восковых свечей»[93]. Их украшали цветами и светильниками, как образ древа жизни и рождения для вечности и в образ виденного Константином на небе среди сияния «составившегося из света»[94] знамени победы. Это породило богатую иконографию процветших крестов – florida и крестов с драгоценными, сияющими, камнями.
«Константинов крест»
В данном контексте весьма интересно рассмотреть «Константинов крест», найденный в 2005 году в Крыму. В центре его изображена христограмма, над которой изображен лавровый венок славы, что на языке позднейшей иконографии будет обозначать трансцендентность. Вокруг надпись ΔΝ – SC – VI, Dominus Noster Constantinus Victor – «Наш Государь Константин Победитель». Замечательна техника изготовления этого креста. Он вырезан из тонкой серебряной пластины, наложенной на другую, на которую завальцованы края первой. Надписи, венец и орнамент по краям выполнены техникой давления. Сверху сделана петля для подвешивания креста. Технология изготовления данного креста сопоставляет его с аналогичной технологией изготовления воинских фалер. Единственная разница: у последних было больше отверстий для крепления и нашивок на поверхности одежд. Данный крест носился через прикрепление к петле, расположенной в верхней части. Тем не менее идентичность способа изготовления и воинская тематика изображения позволяет предположить, что это ранняя форма христианской наградной фалеры, которая потом широко распространится в виде наградных воинских крестов.
Запрет практики распятия на кресте
О том, что возникло противоречие между двумя образами восприятия креста, – с одной стороны, как почитаемого символа христиан и армии, с другой – как орудия уголовных наказаний, – свидетельствует запрет императора Константина употреблять крестообразную форму при распятиях преступников. В 320 году он возбранил в пенитенциарной сфере осуществлять смертную казнь на кресте, заменив его на распятие с использованием вилообразной рогатины Y – «furca». С этого времени слово «крест» постепенно пропадает из официальных уголовно-процессуальных текстов империи[95]. Заходя вперед добавим, что в 392 году император Феодосий Великий вообще запретил в империи практику распятия.
Процветший полихромный выносной крест «триумфальный» из занесенных песками древних монашеских келий Египта. Начало VII в., Qoucour el-Izeila 90, комната 3. Коптский музей, Каир, Инв. 12550. Египет
То, что выносные кресты широко распространились в армии Константина и воспринимались как знамена, свидетельствует ассимиляция названия таких выносных крестов, принятых в церковном римском лексиконе. Возникло прямое влияние армейской терминологии на церковные должности в Римской Церкви. Упоминаемые Тертуллианом кресты, употребляемые во время шествий, еще продолжали называться cruces ritu stationali, однако теперь с новым оттенком, как штандарт победы. В Римской Церкви появилось новое наименование церковной должности клирика, несущего этот крест, который стал называться армейским термином draconarius («драконарий, знаменосец»)[96].
Crux sublimis
Считается, что поздней репликой статуи Константина из римского форума является мозаика VI века, изображающая Христа в конхе алтаря церкви Сан-Африско в Равенне, находящегося ныне в музее Берлина (Bode-Museum)[97].
Христос держит в правой руке украшенный драгоценностями крест большого размера, стоящий на земле и поднимающийся высоко, до самой сферы конхи. В традиции практики распятия в эпоху Константина это изображение «креста высокого», то есть crux sublimis[98]. Как известно, его употребляли для публичных казней, чтобы продемонстрировать народу правосудие над каким-то преступником или бунтарем. «Крест высокий» в этом жестоком акте демонстрировал желание власти публично утвердить свою справедливость и законность.
Однако в этой реплике в отличие от архетипа демонстрируется уже не только воинское оружие, посредством которого «освобожден град» и «все царство». Латинская надпись, выполненная на открытом Евангелии, наполняет изображение богословским акцентом. Первая страница гласит: «Кто видел Меня – видел Отца» (Ин. 14.9), а вторая: «Я и Отец – одно» (Ин. 10.30).
Апсида церкви Святого Михаила в Африско (Равенна), Bode-Museum, Berlin (VI в.)
Безусловно, это умышленный знак борьбы с арианством. Не следует забывать, что правитель Равенны Теодорих был арианином. Одновременно это показывало и духовную борьбу со своими страстями.
Христианин – духовный воин
В Послании к Ефесянам апостол Павел приводит целый абзац с воинской терминологией. Вот он: «Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы (κράτος – potentia) Его. Облекайтесь во всеоружие (πανοπλία) Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских. Потому что наша брань (πάλη) не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной. Для сего приимите всеоружие (πανοπλία) Божие, дабы вы могли противостоять (ἀνθίστημι) в день злый и, все преодолев, устоять (ἴστημι). Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню (θώραξ) праведности и обув ноги в готовность благовествовать миру; а паче всего возьмите щит (θυρεός) веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы (βέλος) лукавого; и шлем (περικεφαλία) спасения возьмите, и меч (μάχαιρα) духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6.10-17). А во втором послании к Тимофею он прямо призывает последнего быть как «добрый воин Иисуса Христа» (2 Тим. 2.3).
У священномученика Игнатия Богоносца та же воинская терминология: быть христианином значит «воинствовать». Он обращается к пастве словами: «Благоугождайте Тому, для Кого воинствуете вы, от Кого получаете и содержание. Пусть никто из вас не будет перебежчиком. Крещение пусть остается с вами как щит, вера – как шлем, любовь – как копье, терпение – как полное вооружение»[99]. Тертуллиан в первой «Апологии» говорит, что христиане собираются для общей молитвы, чтобы окружить Бога «как бы войском» собранном в одном месте (manu facta), и эта сила угодна Богу (haec vis deo grata est)»[100].
У Оригена термин «христианин» отождествляется с термином «воин»: «Доблестным Христовым воинам надлежит всячески подвизаться за истину и, насколько возможно, никоим образом не допускать входа ложного убеждения»[101]. А сама Церковь отождествляется с воинством Божиим, расположенным в своем стане. Так, святитель Лев Великий в толковании на Второе послание к Тимофею говорит: «Тому, кто был причислен к Божьему воинству, надлежит быть свободным от прочего, чтобы он не отвлекался никакими узами необходимости от Господнего стана, к которому приписано его имя»[102].
Крест – оружие победы
Таким образом, христианин рассматривается как воин, находящийся в битве. В этом контексте крест как трофей, взятый Христом у дьявола, становится главным оружием победы в этой борьбе. По словам преподобного Ефрема Сирина, «этим святым оружием Христос расторг всепоедающую утробу ада и заградил многокозненные уста дьяволу. Увидев это, смерть пришла в трепет и ужас и освободила всех, над кем возобладала она с первозданного»[103].
В этом «слове о Кресте» Ефрем Сирин показывает крест как главный трофей, взятый Христом у дьявола. Этот сюжет, цитируемый многими отцами, подробно представлен в нескольких апокрифических евангелиях: «тогда князь преисподней, яростно истязая сатану укорами своими, сказал ему: “…Ты хотел распять Царя славы, чьи разрушения и смерть обещал ты дать нам в добычу. Или не знаешь, что сотворил ты в безумии твоем? (…) О князь сатана, владыка ключей адских, ты потерял ныне чрез крестное древо сокровища, что приобрел через древо искушения лишением рая, и все торжество твое утерял, пригвоздив к кресту Христа Иисуса”»[104].
По словам преподобного Ефрема, этим Крестом «вооружившись, блаженные апостолы покорили всю силу вражью и в сети свои уловили все народы, собрали их на поклонение Креста»[105].
Образ такого Христа – римского воина изображен на мозаике в капелле святого Андрея в Равенне. Здесь Христос изображен в латах. Это не сцена «несения креста». Этот воин несет крест на плече как оружие или как трофей победы. На открытом евангелии латинская надпись от Иоанна: «Я есть путь и истина и жизнь» (14. 6). Правая нога Христа попирает льва, левая змею – интерполяция на псалом 90. 13.
Данный сюжет «Христа-воина с трофеем победы» весьма устойчиво развивался в позднейшей иконографии. Здесь Христос в образе рыцаря восседает на своем орудии, взятом у дьявола, – Кресте.
Распространение христианства характеризовалось в этом смысле как движение духовного воинства последователей Христа. Не случайно характерным признаком первых святых было стремление к добровольному мученичеству. Мученики – «свидетели» истинности новой веры – относились либо к реальному воинскому сословию, либо к «добровольным мученикам» – духовному воинству благочестивых христиан, которые организовались в монашеском движении.
Воины наглядно демонстрировали принятие крещения как клятву на верность новому вечному царю и суверену – Христу. Такое осмысление этой клятвы дает повествование епископа Лионского Евхерия (380–449), который описал древнее предание, касающееся мученичества Фиванского легиона в Галлии.
Надпись «Всесилен есть Христе на Кресте вооружыся на супостатъ и попра Ада и прогони бесов…» Русская икона, Ярославль, XVII в.
Это историческое повествование вызывает вопросы. Но нас интересует его влияние на христианский мир, повсеместно принявший эту новую философию, что неоспоримо.
В послании мученика Маврикия императору Максимиану встает противоречие: люди, принявшие Христа, теперь воспринимают реальность иначе. Между законом Рима и воинской присягой встает нравственный закон, нежелание погрешить против Христа: «Император, мы — твои солдаты, но также и солдаты истинного Бога. Мы несем тебе военную службу и повиновение, но мы не можем отказываться от Того, Кто наш Создатель и Властитель, даже при том, что ты отвергаешь Его. Во всем, что не противоречит Его закону, мы с величайшей охотой повинуемся тебе, как мы это делали до настоящего времени. Мы с готовностью выступаем против своих врагов, кем бы они ни были, но мы не можем обагрять наши руки кровью невинных людей (христиан). Мы приняли присягу Богу прежде, чем мы приняли присягу тебе. Ты не сможешь придать никакого доверия нашей второй присяге, если мы нарушим другую, первую. Вы приказали нам казнить христиан — смотрите, мы — такие же. Мы признаем Бога Отца, Создателя всего сущего, и Его Сына, Господа и Бога Иисуса Христа. Мы видели наших товарищей, усеченных мечом, мы не оплакиваем их, а, скорее, радуемся их чести. Ни это, ни любое другое происшествие не соблазнили нас восстать. В наших руках оружие, но мы не сопротивляемся, потому что мы предпочли бы умереть невинными, чем жить во грехе»[106].
Здесь Христос воспринимается более значимым, чем земной император. Христос – самодержец вечности, «Властитель». Он победитель, триумфатор. Не случайно позднее Церковь, когда встретила новую вероучительную угрозу, преодолев ее, обратилась именно к древней имперской практике триумфа.
Triumphus (Θρίαμβος), исторический экскурс
Вся церемония триумфа победителя в Риме в глубинной онтологической основе восходила к чествованию Юпитера как основного бога, хранящего империю. Юпитеру триумфатор в конце празднества приносил жертву в главном храме на Капитолии. Этот культ, собственно, и храм были символом могущества, силы, славы и вечности Рима[107]. Прославление божества подчеркивал даже сам маршрут, который от триумфальной арки (porta triumphalis), через Велабр, «знаменитейшее место в Риме»[108], ипподром (Circus Maximus) поднимался на священную дорогу (Via Sacra) и Форум к Капитолийскому храму Юпитера. Атавизмы этой практики сохранились до нашего времени в военных парадах и чинопоследованиях Церкви.
Победитель въезжал на квадриге, за ним шли ветераны и пленники. После провозглашения здравниц победителям шло анафематствование побежденным и врагам. К этому событию сочинялись панегирики, чеканились монеты, писались картины, воздвигались памятники[109]. После посещения Форума, где победитель располагался в особой «кафисме», триумфатор шел в храм Юпитера Капитолийского и приносил ему положенную благодарственную жертву[110]. Сам виновник торжества был также одет по образу Юпитера и олицетворял его. Его одеяние изготовлялось специально только для одной церемонии. Он был в тунике, вышитой пальмовыми ветвями (tunica palmata), – знак победы, мира и благоденствия, укутан в пурпурную тогу (toga picta), украшенную золотыми звездами, обут в позолоченную обувь. В руках он держал лавровую ветвь и скипетр, сделанный из слоновой кости и имевший в навершии своем изображение орла-аквилу, а на голове нес лавровый венок[111]. После жертвоприношения устраивался пир. В христианском Константинополе Триумфы шествовали по центральной улице Мезе (Μεση) от Золотых ворот до большого императорского дворца и собора Святой Софии[112].
К этой практике триумфа обратилась Церковь, когда была побеждена ересь, в онтологической основе которой было отрицание боговоплощения и победы на кресте.
O θρίαμβος της Ορθοδοξίας
11 марта 843 года императрица Феодора в сопровождении патриарха Мефодия и евнуха Феоктиста совершила триумфальное шествие от храма пресвятой Богородицы во Влахерне, который олицетворял центр иконопочитателей, в собор Святой Софии, ранее находившийся в руках иконоборцев, и там отслужили Божественную литургию. Образ Христа в процессии, образ воплощенного Бога на руках у Богоматери занимал центральное место триумфатора. Были провозглашены благословения и многолетия победителям иконопочитания и проклятья гонителям. В этом Церковь видела прославление сакрального подвига Христа. В течение веков проклятия менялись по причине новых гонений, но не изымались из чина, дабы не уменьшить подвиг Христа-Победителя. Празднование завершалось пиршеством.
«Торжество православия». Икона. 1550–1575. Музей Бенаки, Афины. В нижнем регистре Христос в короне (император) с Законом (Евангелие) в руках
Этим формально была завершена ересь иконоборчества и установлено ежегодное празднование Торжества православия, где к шествию всегда присоединялся император и шел в процессии как подданный Небесного Царя[113].
Событию были посвящены песнопения, написанные Феофаном Граптосом и патриархом Мефодием, писались иконы. Сам праздник первоначально осмыслялся как ἐγκαίνια – термин, известный в литургической жизни с 13 сентября 335 года. Теперь во время «Триумфального шествия Христа» это осмыслялось не только как «обновление», но и освящение всего, то есть всей общности христиан[114].
Богословский смысл происходящего прекрасно передан на иконе XIV века эпохи Палеологов, хранящейся в Британском музее Лондона, а также на иконе XVI века из афинского музея Бенаки. В центре верхнего регистра изображен носимый ангелами образ Одигитрии с младенцем Христом в ассисте – символ божественности Его природы[115]. Императрица Феодора и Михаил III – с одной стороны, патриарх Мефодий с клиром – с другой. В нижнем регистре в центре изображен преподобный Феодор Студит, держащий икону Христа, а также чин монашествующих и святителей, защищавших почитание икон. В различных репликах этого образа в нижнем ряду представлены три иконы Спасителя: как великого архиерея и царя, как предвечного Логоса – Спаса Эммануила и как Богочеловека. Земные владыки – императрица и царевич – изображены простыми подданными Царя Небесного, несущими в руках Его знамя победы – Крест Христов.
Таким образом, христианская вселенная (экумена) по всей своей вертикали власти стала осмысляться как цивилизация Креста, изображение которого на монетах христианизируемых стран просуществует более тысячи лет. В 326 году императрица Елена в Иерусалиме обрела подлинный Крест Христов. Это событие отпечаталось новым осмыслением креста, которое мы можем видеть как в творениях отцов-экзегетов, так и в последующих литургических текстах.
[1] Panegyrici Latini (Pan. Lat. VI) 307 г. См. Panegyrici Latini recensuit Armilius Baehrens. Lipsiae (Лейпциг) 1776.
[2] Pan. Lat. XI (III).
[3] Pan. Lat. III. 3. 4-5.
[4] Pan. Lat. Mamertinus, XI, III.
[5] Мамертин здесь ссылается к выражению Вергилия. См.: «Буколики» 3.60.
[6] Pan. Lat. III. 14. 2.
[7] Idem. III. 6. 5; II. 10.1.
[8] Idem. III. 19. 2;
[9] Idem. III. 19. 3;
[10] Панегирик 310 года.
[11] Панегирик 311 года.
[12] Панегирик 313 года, Трир.
[13] IX Incerti panagyricus Constantino Augusto dictus. Цит. по: XII Panegyrici Latini recensuit Armilius Baehrens. Lipsiae (Лейпциг) 1776, с. 193-194.
[14] Панегирик Августу Константину IX.
[15] Idem. IX. 2. 4;
[16] Idem. IX. 2. 5; 16. 2.
[17] Idem. IX. 4. 1.
[18] Idem. IX. 4. 2.
[19] Idem. IX. 4. 5.
[20] Idem. IX. 13. 1.
[21] Idem. IX. 26. 1.
[22] Arnobius, Adversus nationes. 123. См. об этом: Морескини К. История патристический философии. 2011,
[23] Лактанций. Божественные установления. I. 3, 3; VII. 3,4. Здесь Лактанций говорит о его понимании известного места у Вергилия.
[24] Лактанций. Божественные установления. I. 5, 3. В русском переводе здесь «одним духом и одной душой».
[25] Idem. III. 28, 5.
[26] Pan. Lat. XXIV, 1-2. В русском переводе: «тебе присуща высшая справедливость и высшая власть».
[27] В греческой редакции по Евсевию Памфилу.
[28] Миланский эдикт в латинской редакции по Лактанцию. Перевод А. И. Бриллиантова 1916.
[29] Евсевий Памфил. Четыре книги о жизни блаженного василевса Константина. Кн. 4. Гл. 20. Слова молитвы, которую Константин дал воинам.
[30] De Mortibus persecutorum.
[31] Пруденций, поэма Против Симмаха. (Contre Symmaque, I, vers 487-489).
[32] Евсевий Памфил. Жизнь Константина. Кн. 1, 40.
[33] Idem. 1. 40.
[34] Idem. 1. 40.
[35] Idem. 1. 40.
[36] Ср. Briger Th. Constantin der Grosse als Religionspolitiker. Gotha 1880; Burckhardt. Die Zeit Constantin’s des Grossen. Leipzig 1880; (Рефераты на это В. В. Болотова в Христ. Чтении 1881, II, 523-527, 527-533).
[37] Mattingly Harold. Roman coins. London, 1927. II, 2.
[38] Евсевий Памфил. Жизнь Константина. 1. 40.
[39] Евсевий Памфил. Церковная история. Кн. 1 Гл. IX, 10.
[40] Idem. IX. 10.
[41] Idem. 1. VI [IX]. 1.
[42] Тит Ливий. История Рима от основания города. Кн. 1, Гл. 18-20.
[43] Евсевий Памфил. Жизнь Константина. Гл. 40. 4.
[44] Евсевий Памфил. Жизнь Константина. Гл. 41.
[45] Евсевий Памфил. Жизнь Константина. Гл. 12. 1; Гл. 20; в Гл. 38 дважды; Гл. 39 вступление в Рим.
[46] Евсевий Памфил. Жизнь Константина. 4. 19.
[47] Плиний Старший, Естественная история, книга X, 5 (На языке оригинала: Caius Plinius Secundus, Naturalis Historia, Liber X, 5).
[48] Иосиф Флавий, Иудейская война, Кн. III, 6.
[49] Dictionary of Greek and Roman Antiquites. London, 1875. См.: «Signa Militaria», article by James Yates, pp. 1044-1046.
[50] Svetoni Tranquilli. Vita Divi Vespasiani, 5. «[Иудеи] возмутились, убили наместника, обратили в бегство даже консульского легата, явившегося из Сирии с подкреплениями, и отбили у него орла». Светоний, Жизнь 12 цезарей. Книга 8. Божественный Веспасиан. См. также: «Двенадцатый легион, которому он [Веспасиан] не мог забыть прежнего поражения, понесенного в Иудее, он изгнал», сослал его на границу между Арменией и Каппадокией. Иосиф Флавий. Иудейская война, Кн. VII, гл. 1, 3.
[51] Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга IV, 43. «Двигался он [Калигула] очень быстро, так что преторианским когортам иногда приходилось вопреки обычаям вьючить знамена на мулов, чтобы догнать его».
[52] Аммиан Марцеллин, «Деяния» (Римская история) Кн. XVI, 10, 7 и XVI, 19, 39. На языке оригинала: Ammianus Marcellinus, Res gestae, Liber XVI, 10, 7; XVI, 19, 39.
[53] Об отношениях между Максенцием, сенатом и римским народом, возникшем после Мильвийского моста, сообщает официальная надписи на триумфальной арке Константина (CIL VI 1139 = 31245 = ILS 694, ll. 5—7): «tam de tyranno quam de omni eius / factione uno tempore iustis / rem publicam ultus est armis» («[Константин] праведным оружием вовремя освободил государство от тирана и всей его клики»). Более подробно об этих отношениях сообщает Секст Аврелий Виктор: «Huius [scil. Maxentii] nece incredibile quantum laetitia gaudioque senatus ac plebes exsultaverint. Quos in tantum afflictaverat, uti praetorianis caedem vulgi quondam annuerit primusque instituto pessimo munerum specie patres aratoresque pecuniam conferre prodigenti sibi cogeret. Quorum odio praetoriae legiones ac subsidia factionibus aptiora quam urbi Romae sublata penitus, simul arma atque usus indumenti militaris» («Невероятно, с каким весельем и радостью ликовали сенат и народ Рима по случаю смерти Максенция. Он мучил их до такой степени, что однажды позволил преторианцам убивать народ, и первым, по наихудшему распоряжению, принудил сенаторов и даже земледельцев предоставлять ему под видом подарка деньги, которые он расточал. Из-за их [сенаторов и народа] неприязни преторианские легионы и их вспомогательные отряды, более пригодные для мятежей, чем для города Рима, были с корнем вырваны [из столицы], вместе с их оружием и ношением военной формы») (О Цезарях, 40, 24: Sextus Aurelius Victor, De Caesaribus. 40, 24).
[54] Ladomirski A., L’aigle legionnaire de Novae. Antiquitas. Wydawnictwo Uniwersytetu Wroclawskiego, 1993. N17. s.132-134.
[55] Wittkower R. Eagle and Serpent: A Study in the Migration of Symbols// Journal of the warburg institure. 1939. T. 2. P. 310.
[56]Newbold W.R. The Eagle and the basket on the Chalice of Antioch// AJA. 1925. Vol. 29. P. 379.
[57] Wittkower R. Eagle and Serpent: A Study in the Migration of Symbols// Journal of the warburg institure. 1939. T. 2. P. 379.
[58] Lucchesi Palli E. Observation sur I iconographie de I aigle funeraire dans I art copte et nubien// Colloque de Chantilly, 2-6 jlullet 1975. Le Caire, 1978. P. 175 -190.
[59] Созомен. Церковная История. Кн. 1, гл. 4.
[60] Лактанций, De mortibus persecutorum. гл. XLIV, 5.
[61] Созомен. Церковная История. Кн. 1, гл. 4.
[62] Idem.
[63] Лактанций. De mortibus persecutorum. XXII, 2.
[64] Lucian. Judic. Vocal. 12. Суд гласных. 12.
[65] В коптско-арабской версии «кто устыдился бы исповедовать крест Христов, да изыдет». Testamentum Domini nostri Jesu Christi, Кн. 1, Гл. 23.
[66] Tertullien, Ad uxorem libri duo, P.L., t. I. col 1274-1304.
[67] Tertullien. De Resurrectione Carnis Liber, VIII. На русский это место перевели как: «плоть знаменуется, чтобы душа укрепилась».
[68] Tertulliani. Liber De Corona Militis, III, 3.
[69] Ὠριγένης. Εκλογαί εις τον Ιεζεκιήλ, Κεφ. Θʹ.
[70] Цит. по: Thoby Paul. Le Crucifix des Origines au Concile de Trente, Nantes. 1959, p. 15-16.
[71] Poilré A-O., Callet J-P. Maiestas Domini. One image de l’Eglise en Occident, V-IX siècle, Cerf, 2005, p. 53.
[72] Grossi V., Croix, dans Angelo Di Bernardino. См.: Doctionnaire encyclopédique du christianisme ancien, t. I, Cerf, 1990, p. 592-594.
[73] Thoby Paul. Le Crucifix des Origines au Concile de Trente, Nantes. 1959, p.16.
[74] Idem.16
[75] Священномученик Поликарп Смирнский, Послание к Филиппийцам. Гл. 12.
[76] Testamentum Domini nostri Jesu Christi, Епископская утреня.
[77] Tertulliani Ad Uxorem Libri Duo. Liber Secvndvs. IV.
[78] Apologeticus. 16.6. На русский переведено «Но и тот, кто полагает, что крест есть наш Бог, будет товарищем нашим в обоготворении его».
[79] Idem. 16.6. На русский переведено: «всякое дерево, поставленное прями, есть часть креста». Тертуллиан. Апологетик. 16.6.
[80] Поздний терминологический отголосок этого богослужения в Восточных, грекоязычных Церквах сохранился и доныне. «Στάση των χαιρετισμών» – «остановка приветствующих» ныне обозначает там полное чтение акафиста Пресвятой Богородицы в неделю пятую Великого поста, - суббота акафиста. При этом, начиная с первой недели, по пятницам там читается часть акафиста, в первую неделю четыре начальных икоса и кондака, первый στάση, вторую неделю следующие четыре икоса и кондака – второй стаси и т. д. В пятую неделю читается акафист полностью весь и чин называется «στάση των χαιρετισμών».
[81] Thoby Paul. Le Crucifix des Origines au Concile de Trente, Nantes. 1959.
[82] Idem. p. 15
[83] Idem.
[84] Assemani A.A., Acta Sanctorum S. martyrum, II, Rome, 1748, 125; на фр.: Les Actes des martires d’Orient, Paris 1852, p. 240.
[85] Святитель Василий Великий, Письмо к Неокесарийскому клиру, 63 (207).
[86] Tristan F. Les Premières Images Chrétiennes. Fayard. 1996, p. 553.
[87] Марк Диакон, Жизнь Порфирия, III, 19-20.
[88] Евсевий Памфил. Жизнь Константина, кн. 2, 12,14.
[89] Сократ Схоластик, Церковная История, кн. I, 18.
[90] Ермий Созомен. История церкви, кн. I, гл. 8.
[91] Евсевий Памфил. Жизнь Константина, кн. 2, гл. 6.
[92] Idem. 2, 8.
[93] Сократ Схоластик, Церковная История, кн. VI, 8..
[94] Евсевий Памфил, Жизнь Константина, кн. 1, 28.
[95] Jacques de Landsberg. L’Art en Croix. Le thème de la crucifixion dans l’histoire de l’art. La Renaissance du Livre, Tournai, 2001, p. 11.
[96] Tristan F. Les Premières Images Chrétiennes. Fayard. 1996, p. 553.
[97] См. об этом: Croix et crucifixion. Tristan F. Les Premières Images Chrétiennes. Fayard. 1996, p. 552.
[98] См. Caius Silius Italicus, Punicorum, Libri II, 344.
[99] Свт. Игнатий Богоносец. Послания к Поликарпу. 6.1, TLG 1443.002,8.6.1.1-2.3.
[100] Тертуллиан. Апология 1 (В обеих версиях) Гл. XXXIX, 2.
[101] Ориген. Комментарии на евангелие от Иоанна 6. 32, TLG 2042.005,6.6.32.1-4.
[102] Свт. Лев Великий. Послания. PL 54: 611B.
[103] Прп. Ефрем Сирин. Слово на Честный и Животворящий Крест и на Второе Пришествие Господа, а также о любви и милостыне.
[104] Апокрифическое Евангелие от Никодима гл. XXIV.
[105] Прп. Ефрем Сирин. Слово на Честный и Животворящий Крест и на Второе Пришествие Господа, а также о любви и милостыне.
[106] Eucherius episcopus Lugdunensis, Passio Acaunensium Martyrium.
[107] Samuel Ball Platner. A Topographical Dictionary of Ancient Rome, London: Oxford University Press, 1929, см.: triumphus – θριαμβος.
[108] Macrobius, Saturnalia I, 15.
[109] См.: Triumph, Dictionary of Greek and Roman Antiquities. Smith W, London, 1848.
[110] См.: Triumpus (θριαμβοσ), Dictionnaire des Antiquités Romaines et Grecques, Rich Anthony, 2004.
[111] См.: Triumph, The Oxford Doctionary of Byzantium, volume 3, New-York – Oxford, 1991.
[112] M. McCormick, Eternal Victory: Triumphal Rulership in Lata Antiquity, Byzantium, and the Early Medieval West, Cambridge 1986.
[113] Описание этого чина частично сохранилось в Клеторологионе некоего Филофея, который отвечал за протокол императорских банкетов, где он составил «точное изложение порядка императорских банкетов, названия и значения каждого титула, составленного на основе древней клеторологии» (κλετορια – банкет). Оно приведено в последних главах De Ceremoniis (1. 156-160) императора Константина Порфирогенета (913-959). Более поздний вид этого шествия появляется и в Синаксарии Константинополя (Synax. CP 460. 48-50).
[114] Тогда этот термин использовался для обозначения восьми дней празднования освящения (обновления) храма Гроба Господня в Иерусалиме. Период этого празднования охватывало также время обретения императрицей Еленой в 326 году истинного Креста Господня. Поскольку храм Гроба Господня был освящен 13 сентября 335 года, энкения началась 13 сентября, а сам крест вынесли за пределы храма 14 сентября, чтобы духовенство и верующие могли помолиться перед Животворящим Крестом. (J. Gouullard, «Le synodikon de l’Orthodoxie», TM 2 (1967) 129-138).
[115] Позднее икону стали ставить на специальную триумфальную карету, за которой шел император. M. McCormick, Eternal Victory: Triumphal Rulership in Lata Antiquity, Byzantium, and the Early Medieval West, Cambridge 1986.
Источник: Богослов.Ru