Упование на Бога
Наш почивший друг сочетал всё вышесказанное с непоколебимым упованием на Бога. Следующие письма подтвердят сие.
«По внутреннему человеку, — пишет он, — я полностью положился на благодать Божию. Пусть мною правит Господь; я не хочу ничего ни желать, ни делать без Него — и от того я по-детски мирен и доволен. Всякое рассматривание самого себя (если не Господь побуждает меня к тому) лишь сбивает меня с толку. Это удивительно, что при всей нашей падшести и нашем ничто мы, тем не менее, можем уповать на Бога! О всеобъемлющая благость Божия! Любя нас, Он не взирает на наши немощи, и Он хочет, чтобы мы, любя Его, забывали самих себя. Он, только Он приносит нам покой и блаженство! В одно время Он даёт нам видеть и чувствовать самих себя. В другое время Он открывает нам глаза, дабы мы уразумели, что́ Он делает с нами и в нас. В следующие времена Он сокрывает от нас Свои пути и Свои дела, чтобы очистить нас и привести к простоте, дабы мы смотрели только на Него и целиком полагали себя в Его руки. 3 декабря 1745 г.».
«Все истины веры чем дальше, тем существеннее да укореняются в нас по нашей мере и по исполненному любви замыслу Божию о нас во Христе! Каким бы я ни был нищим и неразумным, но исповедаю, что чем дольше живу, тем больше вижу, а по временам, я бы сказал, и вкушаю сии прекрасные, желанные и спасительные истины, а именно — что Господь постепенно управляет наши пути так, чтобы отрешить нас от всякого творения и дать нам Самого Себя; и чтобы разрушить в нас какое бы то ни было упование и надежду на себя, дабы только Он был нашим упованием, надеждой, опорой и вечным спасением. О, какое это благо! какая отрада сердцу! Если бы во мне и могла найтись какая-то опора (что, конечно, невозможно), то, несомненно, нужно было бы желать, чтобы она скорее рухнула, дабы я уповал исключительно на Бога. Принять спасение как дар благодати — только и есть, как мне представляется, подлинное спасение. Но, о Господи! Кто разумеет сие, хотя бы и думал, что разумеет? Что касается нас, знающих, что Бог ведёт человека далеко не всегда согласно его мыслям и желаниям, — не обязывает ли нас это знание тем более предать и вверить себя Богу безоговорочно, слепо и всецело, дабы мы не смотрели на себя, но препоручили всё Его руководству? Впрочем, только Он может это дать; Он Сам и совершит всё, к чему мы Им призваны (1 Фесс. 5, 24). Благословенно Его имя во веки! Аминь. 17 ноября 1750 г.».
«Младенец Иисус в эти дни с любовью призывает нас к себе, являя Свою божественную полноту и как бы спрашивая: неужели не достаточно вам сей полноты во Мне (Кол. 2, 9–10)? О, если бы мы могли сомкнуть наши неудержимые очи и потерять себя (Мф. 16, 25) и всё земное! Тогда бы мы в чистой невинности веры очень скоро обрели нечто несравненно большее, и, не находя в себе ничего, кроме недостаточности и падшести, всей душой устремились бы к Господу, Который исполнит желания сердца нашего, лишь бы мы предали Ему путь свой и уповали на Него (Пс. 36, 4–5). Не думайте, возлюбленная сестра, читая сие письмо, что я чист и невинен и в изобилии получаю от Господа всё, что только пожелаю. О нет! вам хорошо известно, что это не так. Но хоть я ничего и не имею, я, слава Богу, всем доволен. Я не могу сказать, что здесь, на земле, вкушаю много благодатных даров; но моего насущного хлеба на сей день (Мф. 6, 11) мне достаточно. Я знаю, что Бог благ; я знаю, что Он есть Бог сердца и что в Нём наше всё; и часто я так по-детски радуюсь сему, как будто это — моё собственное богатство. Однако я знаю, что Владыка сего — Господь, и так оно и должно быть; хотя часто, когда я говорю другим об этом богатстве, люди видят во мне обладателя оного. Но я беден и мал; и охотно умалялся бы ещё более, пока совсем не перестал бы помнить себя; впрочем, это также не состоит в моей собственности и власти. Вы поймёте меня, дорогая сестра. Прошу вас с другими чадами Божиими у вас молиться за меня; очень в этом нуждаюсь. Я объединяюсь в духе с вами в преддверии наступающего нового года и могу от чистого сердца сказать словами Апостола: вы написаны в сердцах наших (2 Кор. 3, 2), дабы нам вместе жить и умереть. Аминь! Господи Иисусе! укрепи нас! 31 декабря 1753 г.».
«Я немощен, но Господь силен, и сила Его может совершаться в нашей немощи (2 Кор. 12, 9). Мне кажется, лучше и правильнее всего для нас именно это: быть немощными, быть нищими, быть ничем, чтобы всё в нас преклонилось пред именем Того (Фил. 2, 10), Кто один может сказать о Себе: Я есмь (Исх. 3, 14; Ин. 8, 58). О! лишь бы мы взирали только на Него и в Нём обретали своё благобытие и единственно подлинный покой, ныне и во веки! Аминь. 1 августа 1753 г.».
Нищета духа (Мф. 5, 3)
Сколь великое богатство Терстеген обретал в Боге, столь многую нищету духа он находил в самом себе. Предшествующие письма достаточно показали сие; приведём ещё несколько свидетельств.
«Я не знаю, что сказать о себе. Господь не оставляет мне ничего, на что я бы мог опереться. Ни в чём мне нет ни радости, ни жизни. Я пребываю в каком-то туманном состоянии: ни твёрдой почвы, ни постоянства, ни прочности в делах. Мне ничего не видно дальше того места, на коем стоят мои ноги. И так всё это тянется и тянется. Я поистине несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг (Откр. 3, 17); но у меня как будто отнята возможность как следует уразуметь сие. Я хочу служить Господу, исполнять Его волю; но насколько я по-настоящему хочу сего, я тоже не могу сказать, etc. Кратко говоря, дорогая сестра: вы видите, какой странный и диковинный путь я прохожу и как мне необходимо, чтобы вы и все ваши молились за меня! На меня смотрят как на совсем другого человека, чем я есть на самом деле; но Господь знает истину. Он да управит всё к Своей славе! 15 августа 1749 г.».
«Не могу не исповедать, что Господь всегда был и остаётся милостив ко мне. Он не перестаёт подавать мне благодать, дабы я мог оставить себя, как ни к чему не годную вещь, не смотреть на себя и потерять себя, и, поистине и смиренно согласившись со своим ничто, обрести своё благобытие в том, что Бог есть наш Бог, такой Бог. О, сколь сие велико, сколь важно, сколь достопоклоняемо! это то, что одно может в совершенной степени напитать и умиротворить нас! Возлюбленная моя сестра! не удивительная ли это благость Божия — что Он даёт нам, жалким и падшим созданиям, узреть Себя верой, не ви́дением (2 Кор. 5, 7), каковое неви́дение превозмогает всё видимое и приносит нам неизреченное благо? С какой бы стороны ни посмотреть: единственную твёрдую опору и покой человек находит только тогда, когда он строит на вечном основании — Иисусе Христе (1 Кор. 3, 11) и уповает на Него. Лишь бы он искренне признавал свою духовную нищету и подлинно воздавал честь Богу — тогда ему отверзется Христово сердце, даже если он и наибеднейший человек на земле. Богу слава во веки веков, аминь! 3 декабря 1751 г.».
«Ах, дорогая сестра! я совсем не то, что думают обо мне другие. Если я и имею что-то духовное (порой это может быть), то только на время; а до и после того я скуден и мал, причём мал вовсе не как дитя. Детскость во Христе (Мф. 18, 3) не хочет ничего желать, ни иметь, ни знать что-либо об этом; я же вовсе не всегда принимаю всё в спокойствии, но порой желаю заглянуть в будущее. Но и это Господь да обратит мне на пользу, во смирение. Я всей душой желал бы никогда не совершать никаких грехов или проявлять неверность Господу. Но, озираясь назад, я (уже покаявшись и примирившись с Богом во Христе) вижу, что сии грехи и неверность (о коих я слёзно жалею) Божией благодатью послужили к славе Его. Они дали мне убедительнейший повод для самоумаления и сердечного исповедания, что никто не благ, как только один Бог (Мф. 19, 17). Они одушевили меня к истинному стремлению оставить и потерять самого себя (Мф. 16, 25) и найтись только во Иисусе (Фил. 3, 9). Теперь мне не нужно умозрительно убеждать себя совлечься ветхого человека (Еф. 4, 22) и в нищете духа (Мф. 5, 3) приближаться к Богу; мои грехи подталкивают меня к сему лучше, чем все наставления о верности и добродетелях. О! богатство и силу заслуг и крови Иисуса Христа редко разумеют так, как до́лжно разуметь! 1 ноября 1754 г.».
«Нам трудно даже и представить, как легко и незаметно человек может прилепиться к самому себе, когда он пребывает в состоянии света, силы и вкушения благодатных даров. Для меня, как и для вас, это хуже, чем самое великое зло, ибо мы знаем, что наше спасение — только когда в нас и через нас прославляется Бог (1 Петр. 4, 11; 1 Кор. 6, 19–20). Первое из имён, усваиваемых Господу Иисусу Пророком Исаией, — Чудный (Ис. 9, 6); таково же и Его руководство. Посему, чтобы привести нас ко спасению, Он, после того как утвердит нас в вере, часто отнимает от нас свет, силу и столь желаемые нами Свои преславные блага, дабы мы всё сие искали только в Нём и радовались о своём ничто и о Его всё. Итак, да исходит душа из себя самой и в забвении себя да обретает покой и мир! 10 января 1755 г.».
«Медленность и недостаточность нашей переписки восполняет единение и общение с вами в Господе. О! сколь довольствует и утешает моё сердце таковое общение! Я чувствую, дорогая сестра, что вы как бы соприсутствуете мне, и говорю с вами в духе порой несравненно лучше, чем могли бы выразить язык и перо. Не сомневаюсь, что по временам Господь передаёт вам нечто от сего, так что, несмотря на всё моё недостоинство, мы вместе приближаемся к Богу, поклоняемся Ему, прославляем Его, любим Его и повергаем себя в бездну Его милости. Это моё недостоинство представляется мне не меньшим, чем глубочайшая морская пучина; и если бы я воспринимал его не в Божием свете, то оно было бы неодолимым препятствием в моём общении с Господом и Его детьми. Божия же благость обращает мне его на пользу, для самоумаления и исхождения из самого себя, что́ поистине необходимо для приближения к Богу. Чем мы беднее, меньше и свободнее от себя, тем покойнее, свободнее и чище мы единимся с Богом и Его чадами и тем способнее становимся к принятию Божией благодати. Не раз напечатлевалось в моём сердце: “Приди ко мне, как малое дитя, и Я приму тебя на Свои руки”. Падшая самость всеми силами отвращается от самоумаления и исхождения из себя и представляет их нам невыносимыми; но нет ничего более далёкого от истины. Если мы отвергаем их, нам становится плохо; порой очень и надолго плохо. Но когда мы проникаемся тем, что Христос уничижил и смирил Себя Самого (Фил. 2, 7–8), и следуем Ему, то мы убеждаемся, сколь они радостны и любезны. При этом сами мы не можем уничижить и смирить себя; нам нужно предоставить Богу умалить нас. Христос уничижает и смиряет нас Своим Духом, Своим руководством и соделывает нас любезными Богу в Себе и чрез Себя. И это служит великим утешением и для самых слабых и немощных, ибо только нищие духом обретают Царство (Мф. 5, 3), благодать и все добродетели от Бога. Даже и тем, кто уже принял нечто, а то и многое, от Бога, надлежит быть в высшей степени верными самоумалению и исхождению из себя, которые в них соделывает Иисус; только чрез сие они подлинно возвеличиваются (2 Цар. 22, 36), их богообщение укрепляется и очищается, и они научаются из опыта припадать пред Иисусом и поклоняться Ему (Фил. 2, 10; Откр. 4, 10), ибо Он есть начальник и совершитель нашей веры и спасения (Евр. 12, 2). Нам необходимо искренне раскаиваться во всех наших нынешних и прошлых грехах и в неверности Богу, сердечно чаять освобождения от оных и ревностно стремиться к святости, без которой никто не увидит Господа (Евр. 12, 14). Но концом всякой печали о грехах (2 Кор. 7, 10) и всякого распознавания в себе добра и зла должно быть то, чтобы мы со всем, что в нас есть, пришли к своему ничто — и тогда из наших сердец (о, как я радуюсь сему!) возможет истинно вознестись честь и поклонение нашему Богу, чрез Иисуса Христа. Ей, Господи! ибо Твоё есть Царство и сила и слава во веки. Аминь (Мф. 6, 13)! 12 сентября 1755 г.»[1].
Смирение
Нищета духа способствовала истинному смирению Терстегена. Несомненно, его сочинения, речи и душепопечительское назидание были великим благословением для людей; но он придавал этому весьма малое значение. В первые годы своего служения он совершенно искренне говорил, что ему никогда и в голову не приходило, что он совершает дело Божие в отношении ближних; только об одной особе, жившей в тридцати милях от Мюльхайма, которую он ни разу не видел, он однажды сказал: «Если Господь и определил меня кому-то помочь, то это была сия особа». Когда его прославляли за явное всем благочестие и расточали в его адрес похвалы, он говорил: «На самом-то деле мне нужно сидеть в самой худой хижине и оплакивать свои грехи». Такое нелицемерное смирение Терстеген без малейшего притворства, со свойственной ему сердечной откровенностью выказывал всегда и во всех случаях. Когда он находился в кругу родственных ему благочестивых душ, то при прощании он нередко говаривал: «Братья! общаясь с вами, я чувствую себя недостойным сего; и вы, прошу вас, смотрите на это так же, и не превозносите меня». Однажды в Голландии у друзей он познакомился с неким почитаемым всеми христианином, который стал рассказывать ему о пережитых им преследованиях за благочестие, тяжких испытаниях, своём духовном опыте и тому подобном. На это наш Терстеген ответил ему скромно и весьма сдержанно: «Когда кто многое уразумел, и вкусил, и прошёл и через великие испытания, то итог должен быть не иной, как только чтобы из всего этого родилось малое, простое и бесхитростное дитя Христово». Также следующий кроткий ответ одному знакомому, укорявшему Терстегена в самолюбии, самоугождении и неви́дении себя, достаточно убедит беспристрастного читателя, насколько он, при всех своих благодатных дарах, считал себя малым и незначительным. Вот сей ответ:
«Со всей простотой пред Богом я признаю́, что отнюдь не свободен от самолюбия и самоугодия; было бы несчастьем для меня, если б я хоть в малой степени так полагал. Знаю, что мне многого недостаёт; но я совсем не считаю себя человеком, укоренённым в нищете духа (за какового ты меня почитаешь), хотя суть этого состояния мне известна по благодати. Благодарю тебя за пожелание придти мне в меру мужа совершенного (Еф. 4, 13); я и сам всей душой стремлюсь к сему. Но не в меру «отца» и «учителя», каким ты меня, похоже, хочешь видеть; я, слава Богу, никогда не дерзал и помышлять о чём-либо подобном. Если всё сказанное покажется тебе излишним смиренничанием, то что же! придётся мне смириться с этим и довольствоваться тем, что пред Богом моё сердце спокойно, ибо Он видит, что я говорю правду. Господи! Ты знаешь, что я и впрямь разумею себя как бедное, немощное и во всём недостаточествующее дитя; и я рад, когда и другие видят то же, и не превозносят меня как нечто великое. И хотя я таков, каков я есть пред Тобою, но Ты дал мне любить Тебя (хотя и много меньше, чем я должен, и несравненно меньше, чем Ты сего достоин), уповать на Тебя, познавать Тебя и Твои истины Твоим светом, и только в Тебе полагать всё своё спасение и блаженство. Истинно ли это, так ли это во мне? Ты ведаешь сие, о испытующий сердца и внутренности (Откр. 2, 23)!»
Вот ещё свидетельство его смирения. В одном письме его спросили, как он относится к тому, чтобы пожилых и умудрённых опытом благочестивых христиан называть «отцами» или «матерями». Терстеген написал в ответ: «Когда ко мне, совершенно незаслуженно, обращаются как к “отцу”, мне всегда это весьма неприятно и смутительно пред Богом». Ещё он говорил так: «Я от сердца почитаю себя недостойным, и меня смущает, когда кто-то из чад Божиих именует меня “братом”, не говоря уже об “отце”».
Ревность о славе Божией
Всякую честь он воздавал одному лишь Господу; восхвалять Бога, превозносить Божие величие, славу и вседостаточность было его радостью, его пищей. Он всегда, где только мог, устно или письменно свидетельствовал о Боге и Его совершенствах и желал бы прославлять Его ещё больше, но этого не позволяло его слабое здоровье и другие препятствующие сему обстоятельства[2]. Весьма примечательно, что́ Терстеген сам говорит в предисловии к своему гимну «Бог есть! Бог есть! о радость! аллилуйя![3]»:
«В течение своей жизни я, по благодати, уразумел о Боге много очень важного и получил от Него, среди скорбей и крестов, великие и богатые милости. Подчёркиваю: по благодати. Посему вот уже более двадцати лет мне лежало на душе, что я должен, прежде чем отойду с сей земли, принести моему Господу сторичную хвалу за все Его явленные на мне благодеяния, — а именно, я хотел написать сто хвалебных песнопений. Но только непрестанная занятость и множество болезней, равно как и шестидесятишестилетний возраст, отнимают у меня надежду на то, что моё намерение может быть осуществлено по сю сторону вечности. С прославлением моего великого Бога и Спасителя (Тит. 2, 13) на устах и в сердце я хочу закончить свою земную жизнь и чаю от Его благости, что в бесконечно блаженной вечности Он даст мне довершить мой обет — принести Ему со всеми яко солнце воссиявшими святыми (Мф. 13, 43) уже не сторичную, но бесконечную жертву хваления. Аминь! Аллилуия!»
Однажды Терстеген сказал некоторой духовной сестре: «Величайшую милость, вразумления и напечатления благодати я получал от Бога большей частью во время болезней и в иных внешних и внутренних скорбных обстоятельствах». В другой раз, когда сия сестра рассказала ему, что в часы молитвенного уединения ей приходится так тяжело, как будто она сражается на поле боя, он задал ей следующий вопрос: «Когда Ангелы восхваляют Бога, совершают ли они что-либо великое?» Сестра ответила: «Думаю, что нет; такова их природа, и если бы мы были на их месте, то и из нас хвала Богу изливалась бы с лёгкостью». «Я тоже так считаю, — сказал Терстеген и прибавил: — Поэтому, когда Иов сидел на гноище и славил Бога — это было велико (Иов 1, 21; 2, 10); и сия хвала была угоднее Богу, чем все песнопения Ангелов».
Терпение
Наряду со смирением невозможно не упомянуть исключительное терпение Терстегена, кротость и мирное расположение к тем, кто был против него, а также сердечное сострадание к согрешающим и умение носить их бремена (Гал. 6, 2).Поводы к терпению у Терстегена никогда не прекращались. Из всего вышесказанного и из многих его писем видно, что с юности он отличался чрезвычайной болезненностью, от коей особенно страдал последние тридцать лет жизни; к сему присовокуплялись многочисленные нелёгкие труды, как то: обращение с больными и умирающими, преизбыток посетителей, огромная переписка, равно как и всевозможные внешние огорчительные обстоятельства. Всё это порой до крайности отягощало нашего покойного друга, так что можно сказать, что его жизнь была вся исполнена почти непрестанных и весьма горьких скорбей. Вот несколько примеров сего.
«Восемь дней назад, — читаем мы в одном его письме, — у меня началось ревматическое воспаление в голове, сосредотачивающееся слева, около уха. День и ночь я испытывал непрекращающиеся боли такой силы, что, казалось, голова моя вот-вот расколется. К сему прибавилась лихорадка, препятствующая мне лежать. Через пару дней явилось расстройство желудка; воспаление из головы опустилось в горло и грудь, так что я начал сильно кашлять, что для головы и для всего тела было очень мучительно. Конец сей жалобы: скорее бы домой (2 Кор. 5, 1)!»
В другом письме Терстеген пишет: «Перед Пятидесятницей, в пятницу с утра я должен был подготовить к отправке срочную корреспонденцию, как внезапно в голове и во всех членах почувствовал расслабление и дрожь. К вечеру началась лихорадка, и всё тело стало болеть; ночью эта болезненность усилилась и перешла на ноги, так что от огненной боли в мускулах ног я не знал, куда деться. Сопровождалось сие отвращением к пище и питию, etc. Тем не менее мне пришлось принять, не покидая постели, четырёх посетителей из К. и троих из Е. Благословен Бог, Который доселе помогает мне всё это выдерживать! Однако не подумайте, что я страдаю, как герой; нет, но как слабый человек. Заканчиваю письмо, потому что весь в испарине, и не могу больше писать».
Одному доброму другу, как-то навестившему его, Терстеген поведал: «Бывает, что у меня высыпают нарывы по всему телу; спина превращается в сплошную рану, так что рубашка прилипает к ней, и это очень обременительно и очень больно». Друг, услышав сей рассказ, даже прослезился от сочувствия и жалости. Но Терстеген сказал: «Ветхий человек согрешил и должен страдать». В последние годы его желудок стал совсем плохо переносить пищу, так что он говорил своим доброжелателям: «Я печалюсь, когда узнаю́, что вы присылаете мне те или иные кушанья, в то время как мне даже самая слабая каша тяжела и усваивается с трудом».
Помимо скорбей, связанных со здоровьем, в свои поздние годы Терстеген много претерпевал как от мира сего, злословящего его и смеющегося над ним, так и от некоторых друзей и знакомых, несовершенства коих Бог использовал для усовершенствования Своего верного служителя. Одни укоряли его, что он слишком суетлив, другие — что слишком бездеятелен; третьи завидовали ему из-за духовных дарований и из-за почитания и любви к нему стольких людей, etc. Всё это он переносил с поистине образцовым терпением. Даже когда он был мучим жестокими болями, то это было почти незаметно со стороны. Однажды, когда на него вдруг нашёл сильнейший приступ зубной боли, у него вырвалось: «Терпение! терпение!», — но сразу вслед за тем он запел духовный гимн: «Не унывай! вперёд, вперёд! расступится перед тобой Чермно́е море[4]», и т. д.
Снисхождение и сострадание к падшим
О его душепопечительском долготерпении, сострадании к согрешающим и падшим и готовности носить их тяготы один из его друзей повествует следующее:
«В течение ряда лет я с большой пользой для себя общался с Терстегеном, вкушая многое благословение от духовных бесед с ним и назидательного примера его жизни. Но со временем я стал невнимателен к благодати Божией, и моя греховная повреждённость и коварство врага привели меня к тяжкому падению. Поскольку я стыдился своего дорогого наставника и боялся, что сильно опечалю его, я не осмеливался показываться ему на глаза. Но он, видя, что я перестал посещать его, просил позвать меня. Не без трепета я отправился к нему, ожидая, что получу сейчас строгое обличение, каковое я, впрочем, совершенно заслужил. Но Терстеген принял меня с подлинно отеческой любовью; он встретил меня в дверях и обнял с великой нежностью, так что моё сердце было поистине сокрушено и тронуто до самой глубины. От такого отношения во мне вновь пробудилась любовь к Богу и упование на Него, равно как и доверие к столь милостивому моему пестуну. Он дал мне необходимые наставления, как мне впредь держаться благодати и следовать Господу, и после сего не оставлял своего сугубого попечения обо мне вплоть до своей блаженной кончины. В другой раз он сказал мне и ещё трём друзьям, когда мы были у него: “Братья! будьте осторожны и избегайте всякого повода ко греху. Естественный человек может лучше охранить себя действием рассудка, нежели чада Божии, полагающиеся на благодать; ибо враг ополчается на последних больше, чем на первых”».
Когда Терстеген слышал, что кто-либо из его знакомых отпадал от жизни в Боге или обнаруживал неверность путям Господним, то он скорбел до того, что порой целые ночи проводил без сна, воздыхая и молясь за заблуждающееся чадо Божие. Однажды он так высказался по этому поводу: «О, какое сострадание и жалость вызывают у меня призванные души, ослабевающие в верности Богу! Мне становится столь тяжело, что часто я падаю ниц пред лицом Господним в сокрушении о них. О! если б они только знали, как они огорчают меня, что так легко отходят на страну дале́че (Лк. 15, 13)!»
Кротость в отношении недоброжелателей
Столь же примечательными были его кротость и мирное расположение к тем, кто не соглашался с ним и противился ему. Вражду, прекословие, огорчения от своих недругов Терстеген вынужден был терпеть постоянно. Но когда сии являлись к нему лично, дабы спорить с ним и критиковать его, он умел принимать их с такой любовью, что в его присутствии они теряли весь свой пыл. Он ни на волос не уступал, когда речь шла об отстаивании правды Божией и воздавании Ему чести; но Господь давал ему при этом такую необыкновенную мудрость и кротость, что его противники чаще всего вынуждены были признать истину, пожалеть о своей «ревности не по разуму» и покориться любви и миротворчеству нашего приснопамятного друга. Никто и никогда не слышал от него, чтобы он возражал своим недоброжелателям с горячностью и спорливостью, будь то письменно или устно. Приведём некоторые свидетельства, подтверждающие сказанное.
Одному знакомому, обрушившемуся на него со многими горькими упрёками, Терстеген ответил среди прочего: «Прошу тебя, не поступай больше так! Ты нападаешь на своего брата во Христе и предрекаешь ему, что он некогда постыдится пред лицом Господним, причём из-за таких вещей, которые ему — Бог свидетель! — и в голову никогда не приходили! Твои слова безрассудны и бессердечны; я хочу забыть их. Во имя Иисуса и в смиренной надежде на Его милосердие я, со своей стороны, предсказываю нечто несравненно лучшее. А именно: хотя здесь, на земле, мы мало с тобой сообщаемся и друг друга не понимаем, но один другого любим и оба стремимся к цели, к исполнению нашего призвания во Христе Иисусе (Фил. 3, 14); посему, по отшествии в вечность мы непостыдно, пред лицом Христовым, в чистой и невинной любви обнимем друг друга, без малейших взаимных обвинений или укоров. Господи! мой возлюбленный брат хочет, чтобы я постыдился пред Тобою. Ты один ведаешь, сколько действительных поводов к стыду и посрамлению пред светлым Твоим ликом я нахожу во многой моей нищете и падшем и бедном естестве. Но не взял ли Ты на себя мои грехи? Не удостаиваешь ли ты меня, грешника, великого блага взирать на Тебя? а все, кто обращает взор к Тебе, просвещаются, и лица их не постыдятся (Пс. 33, 6)! О Спаситель мой! слава моя, радость моя и Друг души моей (Песн. 7, 11)! Сотвори, чтобы брат мой к успокоению своего сердца увидел, что пред лицом Твоим нет ничего такого, в чём обвинило меня его перо. Услади его душу миром и благодатью и благослови его ныне и во веки. Аминь!»
Однажды, когда Терстеген был в Голландии, его пригласил к себе некий известный своим благочестием муж, проводивший, как он полагал, особо созерцательное житие. За трапезой он принялся критиковать своего собеседника, что тот слишком деятелен, не понимая, из каких побуждений проистекает сия деятельность. Терстеген выслушал всё молча и кротко; по окончании же трапезы он произнёс молитву, в коей препоручил принимавшего его хозяина Богу с такой любовью и сердечностью, что сей великий и ревностный муж, до крайней степени растрогавшись добротой и смирением своего гостя, пал ему на шею и просил прощения.
В другой раз в Амстердаме Терстеген посетил собрание, половина участников которого состояла из его приверженцев, а другая половина была настроена иначе. Среди последних был один благочестивый старец, всеми весьма почитаемый, высокой жизни и светлого разума. Ему было неизвестно простое, детское и сердечное устроение нашего друга; оно показалось ему напускным, и он стал задавать ему разные вопросы, доискиваясь какого-нибудь подвоха. Терстеген отвечал ему кратко, ясно и умно́, так что к концу беседы неприметно привлёк спрашивающего на свою сторону. Наконец, он закончил собрание такой проникновенной молитвой и благословенными пожеланиями, что все присутствующие стали братски целовать и благодарить его, и расстались все в сердечном единении любви.
Терстеген никогда не стремился к душепопечению, но любил уединение
Здесь будет уместно сказать о его обращении с ищущими духовного назидания душами. Совсем неверно судят о нём те, кто полагает, что Терстеген стремился к таковому обращению или по своему побуждению брался за душепопечение, сам предлагая кому-либо оное. Как далеко такие суждения отстоят от истины, показывают его собственные многочисленные высказывания. Один добрый знакомый просил его лично встретиться с некоторой дамой, пригласив её к себе; на это наш почивший друг отвечал следующее:
«Сестра N. N. — благородное и внутренне стремящееся к Богу сердце, одна из любезнейших мне душ в Г.; но пригласить её я не могу. Прошло то время, когда я пел: “О, сколь я утешаюсь, Господи, смотря на души, льнущие к Тебе[5]”. Тогда я жил в неизвестности, время от времени посещал собрания и любил братьев и сестёр как бы издали, не связывая себя ничем; и от меня никто ничего не ждал. Сейчас всё по-другому. Но я никогда, ни в какое время не находил ни радости, ни жизни в том, чтобы обращаться с душами и заниматься ими, как бы сердечно я их ни любил. Живое познание Бога, столь внутренне близкого ко мне и в такой полноте довольствующего меня, порождало во мне постоянное и глубокое стремление к отделению от всего и к жизни с одним только Богом. Я служил ближнему, хорошо ли, плохо ли, лишь потому, что к этому подвёл меня Божий промысл, и я был обязан следовать ему. Ах! как часто люди мешают нам, а мы мешаем им! Кратко говоря: моя максима — “охотно с детьми, но несравненно желаннее — с Отцом”. 19 сентября 1766 г.».
Этому же адресату Терстеген писал 3 апреля 1767 года: «На этой неделе у меня было четыре визита из разных мест Бергишской земли, а сейчас уже несколько дней гостит один посетитель из С., очень благочестиво настроенный. Латинская пословица qui bene latuit, bene vixit (кто сокровен, тот подлинно живёт), или, как в “Цветнике духовном”, “Не учить, ни чести не искать[6]” — все сии истины с каждым днём становятся всё более существенными для меня. О, сколько времени и сил отнимают у нас и самые прекрасные творения Божии! Как легко душа может повредить себе, стараясь доставить пользу другим! Искушения и скорби, сопровождающие таковые старания, бывают здесь горьким, но хорошим лекарством. Господь да обратит всё ко благу и да даст нам истинное тяготение к внутрь-пребыванию и постоянное усердие в делании сердечной молитвы, дабы мы могли предоставить в себе место Божиим действиям и напечатлениям, исключительно из которых мы и в добрые, и в худые дни почерпываем силу и жизнь, etc.».
Немногим раньше он восклицал в письме тому же: «Ах, Господи! какое преимущество имеют души, могущие заниматься только Тобой и собой! И какой грязной становится и самая драгоценная жемчужина, когда она пройдёт чрез многие руки! Но да будет благоугождение Тебе нашей пищей, и соприсутствие Твоей любви нашей силой! 6 марта 1767 г.».
Что Терстеген говорил в письмах словами, то по возможности он осуществлял и делом. Чтобы удалиться от скопления людей и избежать общения с ними, в летнее время он нередко, взяв с собой лишь один бутерброд, уходил на целый день в лес, дабы побыть наедине с Богом. Такие прогулки он называл «самым лучшим своим временем».
Однажды, идя с некоторым другом в собрание, где от него ожидали произнесения назидательной речи, Терстеген сказал своему спутнику: «Я предпочёл бы скрыться от всех, дабы меня не хотели ни видеть, ни слышать». Ещё он говорил: «Я от всей души желаю, чтобы имя Герхарда Терстегена было забыто всеми людьми, а вместо того глубоко запечатлелось бы в их сердцах имя Иисуса».
Вот ещё примечательное место из письма (другие отрывки из него уже приводились выше) дружившему с гернгутерами реформатскому пастору, который обвинял Терстегена в сектантстве:
«Надеюсь, — писал он, — что за все сии годы, с тех пор как Господь призвал меня, я не дал ни малейшего повода к подозрениям в том, что я ищу присоединиться к какому-либо сообществу или секте. Наоборот, доселе со всех сторон я только и слышу жалобы, что всех чуждаюсь. Мой Боже! свет, пред Коим невозможно лицемерить! Ты знаешь меня; я не доверяю своему падшему сердцу ни в чём; пред Тобою я не могу и не хочу ни в чём оправдываться, — но что такое говорит обо мне мой брат во Христе? Сокрыто ли от Тебя, сколь чувствительной жертвой всегда было для меня то, что я, отказываясь от любимого одиночества и покоя, посвящал все свои силы и время служению ближним? Не совершал ли я оное, пусть и со многими недостатками, исключительно ради Тебя, в простоте, страшась не исполнить Твою волю, если б я занялся чем-либо другим? Искал ли я чего-то иного, как только чтобы привести сии души к Тебе — а отнюдь не к себе? Да не будет сего! лучше отврати всякое сердце от меня и соделай, чтобы я, всеми презираемый и забытый, жил только Тебе и с Тобой. Ибо я знаю (не сущая ли это правда, Боже мой?), я знаю, что Ты один — полнота всей моей жизни. 6 марта 1750 г.»[7].
Стечение к нему жаждущих спасения душ со всех сторон
Но как бы Терстеген ни стремился избегать общения с людьми, он не мог воспрепятствовать тому, что его ставшие широко известными добродетели и духовные дары привлекали многочисленных гостей со всего света. К нему приезжали из Швейцарии, из всех частей Германии, из Голландии, Англии, Швеции и других мест. Его душепопечительская переписка была столь же разноадресна и велика. В его доме можно было увидеть представителей всех сословий, от высших до самых низших, также и учёных и благочестивых пасторов, некоторые из которых в важных для них случаях пользовались его советами.
Приведём один такой совет. Некий пастор спрашивал Терстегена касательно занятия видной церковной должности. Тот написал ему в ответ кратко, но весьма выразительно и определённо: «Если человек в сомнительном случае не может принять спокойное и твёрдое решение, то ему следует оставаться в надёжном для себя положении и руководствоваться аксиомой юристов и администраторов: In dubiis abstinendum est, т. е. “Когда нет уверенности, надлежит воздержаться”».
Посещали его и высокие сановные лица; так, некоторому своему другу он однажды поведал, что накануне у него был граф В., явившийся к нему инкогнито. Но больше всего Терстеген был расположен к простым, любящим, детски настроенным душам, кои от всего сердца вверяли и препоручали себя и всё своё Господу. Такие души составляли, после Бога, самую большую, да можно сказать, и единственную его отраду на сей земле. Тех из них, кто жил поблизости, когда они болели или унывали, Терстеген навещал сам и утешался сердечным общением с ними, каковое общение, особенно в последние его годы, особенно подкрепляло и радовало его.
Особые духовные дары в обращении с таковыми душами
Для служения стремившимся к Богу и облагодатствованным душам Терстеген получил от Господа особые дары. Никакое печальное и обременённое сердце не уходило от него без утешения и укрепления. В общении он был столь смирен, кроток и исполнен любви, что люди сердечно располагались к нему и с доверием открывали ему свои греховные язвы. Разобрав и обсудив оные, Терстеген обращал своих собеседников ко Спасителю и убеждал их искать благодатного оставления грехов и примирения с Богом только и исключительно у Него. При этом он подчёркивал, что подлинный мир с Богом бывает лишь тогда, когда души постоянно и неизменно послушны Господу и Его привлекающей и наставляющей благодати. Всё его стремление было направлено к тому, чтобы Дух Христов жил и действовал в сердцах людей. Руководить ими, вмешиваясь во все подробности их жизни, было ему совсем несвойственно; по этому поводу он часто говорил: «Кто занимается с душами, тот должен быть как няня, ведущая дитя на помочах. Видя возможность падения или какого-либо вреда для него, она натягивает помочи, а во всём остальном предоставляет ему ходить свободно». Если душа в своём разумении и жительстве была слишком легкомысленна, то он умел со многой мудростью и кротостью открыть ей сию ошибку и поставить Бога и вечность на подобающее им место.
Находясь в узком кругу одинаково с ним настроенных христиан, Терстеген очевидно пребывал в своей стихии. Тогда он весь, казалось, светился любовью и сердечностью; а если предоставлялся повод сказать слово, то из его уст истекала поистине божественная премудрость. Всё говоримое им было столь основательно и связно и исполнено такой силы и сладости, что слушающие могли лишь единодушно воскликнуть в заключение: «Ей, аминь!» Он вёл всегда только благочестивые беседы, темы к коим часто брал из видимого мира. Цветы, растения, природные явления, etc. он истолковывал духовно, доходя при этом до самых глубоких предметов внутренней жизни. В его присутствии никогда не было праздных разговоров, и некоторые из особо чувствительных душ по этой причине приходили в собрание лишь тогда, когда там намеревался быть Терстеген.
Следующий рассказ представляет, какое воздействие на ближних оказывал наш приснопамятный друг:
«Когда я, — пишет один его знакомый, — приходил к нему с разорённой душой (что случалось, увы, нередко), то, посидев немного в тишине в его присутствии, я от одного только его вида успокаивался и собирался вовнутрь. Открывая ему то или другое, что тяжестью лежало у меня на сердце, я почти сразу получал облегчение, так что когда я возвращался домой, на душе у меня уже было легко и свободно, Божией милостью и ходатайством моего доброго наставника. Произносимые им молитвы были необыкновенны. О, как часто я с великим утешением вспоминаю оные! Сколь они были сердечны, сколь проникновенны, сколь кротки! Как они обращали слушающих вовнутрь, как подбадривали их и укрепляли! Но чтобы в достаточной мере рассказать о нём — не хватит слов. Его жизнь была сокровенной со Христом в Боге (Кол. 3, 3). Образ Господа Иисуса так воссиявал чрез сего блаженного мужа, что я думал: если один луч столь чудесен, то каков же должен быть Сам Христос, Источник этого божественного света?»
Попечение о больных
Особое попечение Терстеген проявлял о больных братьях и сёстрах. Он старался неизменно посещать их, дабы сострадательным участием, ободрительными словами и вдохновенными молитвами утешить их и укрепить в вере в Господа и Спасителя. Если было нужно, он оставался у их постели до ночи, а порой и всю ночь напролёт. Приведём здесь только одно свидетельство, написанное его собственной рукой к некоторому другу о близкой им обоим духовной сестре, которую он часто навещал во время её болезни:
«Во вторник, едва только я сел за стол, меня срочно позвали к N. Несколько часов назад её постиг очередной удар. Я пробыл у неё всю ночь и видел, что, по всей вероятности, теперь уже близок её переход в вечность. Она до конца оставалась в себе, сердечной, спокойной, в детском уповании на Бога. Я говорил с ней и молился. Не всё она понимала, но на всё отвечала “Да!” и “Аминь!”. Последнее, на что она сказала “Ей, аминь!”, были две заключительные строфы из моего гимна “Всё к вечности идёт[8]”: “Я полагаю дух мой в Твои руки”, etc. Затем я молитвенно воззвал:”Прими, Господи Иисусе, во благодати душу верной рабы Твоей, которую Ты искупил честно́ю Твоею кровью! Да взойдёт, наконец, сие чадо Твоё в мир и покой, и да узрят очи её Тебя, своего Спасителя!” И когда в среду утром очи её здесь, на земле, сомкнулись навсегда, я от души возблагодарил Господа за Его милость, помощь и покров. Держалась она мужественно. Когда я хотел сказать её брату и всем домашним утешительное слово и обрисовать им прекрасный облик усопшей сестры, то я заплакал и не мог говорить. Её тяжкие и продолжительные страдания были велики; хотя она не подавала виду, я чувствовал это и старался поддержать её. Она претерпевала всё так смиренно и кротко, что, вспоминая о том, я только удивляюсь и благодарю Бога. Её мирное душевное состояние и неизменное, до самого конца, упование на Господа весьма утешали меня. Слава Богу за всё сие!»
Здесь нужно упомянуть следующее: когда нашего Терстегена в обстоятельствах, подобных описанному выше, спрашивали, что это он плачет, как маленький, он отвечал: «Что я веду себя как ребёнок, я признаю́; но поверьте, мне становится всё тяжелей и тяжелей в мире сем, когда из него уходят столь преданные Богу души». В другом таком же случае он сказал: «Я вовсе не хочу быть ни стоиком, ни бесчувственной колодой, но охотно желаю принимать близко к сердцу радости и горести своих братьев и сестёр».
Таким образом Терстеген помогал многим больным и умирающим и был им до самой их кончины отрадой, опорой и поддержкой. Но попечение его простиралось не только на своих; он благотворил всем людям без исключения. Например, мюльхаймские иудеи беспрепятственно пользовались его аптекой; и когда Терстеген сам серьёзно заболевал, они устанавливали в своей синагоге специальный молитвенный час о его выздоровлении[9].
Жертвенность в служении ближним
Вообще наш покойный друг был готов служить каждому; он стремился всеми силами способствовать делу Того, Кто привёл его в сей мир, — делу вечного спасения как себя, так и других людей. С полным правом можно сказать о нём, что он был всем слугой (Мф. 23, 11) и для всех сделался всем, дабы приобрести их для Господа (1 Кор. 9, 22), что он не жалел для этой цели ни труда, ни времени, и даже что он пожертвовал сему святому служению всё своё здоровье; в последние годы его жизни это сказывалось на нём особенно тяжело. Едва он пробуждался с утра и немного собирался с слабыми своими силами, как уже был вынужден принимать посетителей, которые шли и шли к нему — кто за советом, кто за деятельной поддержкой; одни с больной душой, другие с больным телом. В отношении последних Терстегена можно было поистине титуловать городским врачом для бедных и одиноких. Когда ему выпадало свободное время, он отвечал на бесчисленные письма, либо же писал или переводил душеполезные книги. Кратко сказать: он не жалел никаких душевных и телесных сил на служение Богу и ближнему. Одна благочестивая дама, как-то раз пришедшая к нему, увидела, что его лицо сплошь покрыто мелкими каплями пота. На вопрос, что с ним, Терстеген ответил: «Я совсем ослаб. Было много посетителей, затем много писал, вот ещё шесть писем лежат неотвеченными». Дама из сочувствия хотела удалиться, чтобы дать ему хоть немного покоя, но Терстеген не отпустил её и с улыбкой сказал: «Нет-нет, оставайтесь, пожалуйста! Не нужно меня щадить. Никакого покоя!» И заметив, что его собеседница весьма опечалилась, он поднялся, стал ходить по комнате и радостным голосом пропел несколько духовных стихов, желая подбодрить этим себя и её; затем он продолжил разговор с нею. Из сего ясно видно, что помогать людям воистину было его родной стихией.
Обращение с людьми мира сего
С людьми мира сего Терстеген без нужды не сообщался. Если же ему приходилось быть в их среде, то он вёл себя так, что возбуждал к себе величайшее почтение; само его присутствие назидало окружающих. Один живущий неподалёку от него трактирщик рассказывал: «Проходя мимо терстегеновского дома, я всякий раз ощущал некое благоговение; а когда я вспоминаю его, то испытываю такие же чувства, как будто я побывал в церкви». Подобное впечатление о нём создавалось, помимо собственно духовных даров, кои ни от кого не могли быть сокрыты, во многом и благодаря его добросердечному и открытому обхождению с каждым человеком. Впрочем, Терстеген, попав в общество мирских людей, предпочитал молчать; но когда предоставлялась возможность сказать нравоучительное слово, он не упускал сего.
Вот один из таких случаев. Путешествуя однажды в Голландию и остановившись на постоялом дворе, Терстеген застал там большую компанию знатных лиц и богатых торговцев. Он сел в углу и, прислонившись головой к стене, сделал вид, что задремал. Между тем присутствующие, наговорившись друг с другом на разные темы, захотели играть в карты. Тут Терстеген открыл глаза и произнёс: «У меня есть с собой прекрасные карты» — и в ответ на желание увидеть оные вынул из кармана Новый Завет. Тогда всё общество, крайне удивившись, вопросило — не повредился ли он умом? На это Терстеген ответил: «А вы, друзья, нормальны ли?», — и пересказал им все их суетные и никчёмные разговоры, коими они занимали себя продолжительное время. После сего он, используя слова и выражения из их же речей, стал убеждать их, как неразумно они поступают, тратя столь драгоценное время на такие бессмысленные вещи. Некоторые не могли не согласиться с ним; остальные по меньшей мере призадумались; игра в карты не состоялась.
Отношение к внешней церковности
Как наш Терстеген относился к употреблению внешних благодатных средств, можно с достаточной полнотой усмотреть из 97-го письма в сборнике его нидерландских писем. Он высоко ценил все добрые руководства к Богу и к Иисусу, но предостерегал от неверного и неразумного использования оных. Всякие обвинения, что он отвращает людей от церкви и от причащения, безосновательны; никто из знавших его никогда не слышал от него ничего подобного. Он предоставлял каждому полную свободу поступать так, как тот находит лучшим пред Богом. Если кто-то сомневался, как ему быть, и спрашивал Терстегена, то после тщательного исследования дела получал от него не более, чем совет. Приведём пример. Одному другу, чувствующему в себе препятствия к участию в Таинстве Алтаря[10] и тем не менее понуждаемому пастором к причащению, Терстеген, после испытания его духовного состояния, порекомендовал: «Пойди к своему пастору и скажи ему: Ваше преподобие! я прошу вас оказать мне милость и дать моей совести свободу самому решать, приступать мне к таинству или нет; сейчас я не готов к этому. Если же вы не соизволите на сие, то я поступлю, как вы повелите». Пастор, увидев такое смирение, с любовью пошёл ему навстречу. Тех, кто затруднялся определить меру своего участия в церковных чинах, Терстеген предоставлял самим себе, настаивая только на том, чтобы они не шли против совести, ибо, напоминал он, всё, что не по вере, грех (Рим. 14, 23).
Отношение к брачному состоянию
Некоторые считают, что Терстеген отвергал брачное состояние; но это также совершенно безосновательно. Многим он, сообразуясь с их устроением, прямо рекомендовал вступать в брак — не говоря уже о том, что со многими христианами, живущими в супружестве, его связывали узы самой близкой и доброй дружбы. Для себя самого он действительно предпочёл безбрачие, поскольку он полагал, что в таковом состоянии он лучше может любить Бога и служить ближним, чем будучи обременённым заботами о жене и детях. Что именно он думал о браке, можно подробно узнать из его писем; особенно обстоятельны в этом отношении 112-е письмо из четвёртой и 4-е письмо из первой части его немецких писем.
Предсмертная болезнь и блаженная кончина
Мы подходим к концу нашего повествования. Вся жизнь Терстегена по внешнему человеку была исполнена болезней, немощей, страданий и скорбей. Его тело было настолько ослаблено недугами, что нередко он выглядел, как уже умерший. Тем более удивительны его неустанные труды, кои неизменно продолжались вплоть до смерти; из сего ясно усматривается, что Бог особым образом поддерживал его, и вопреки всему порядку естества даровал ему долгие годы жизни, дабы сей Его избранный сосуд мог преизобильно возвещать имя Божие пред многими людьми (Деян. 9, 15). Что касается его внутренней жизни, сокровенной со Христом в Боге (Кол. 3, 3); его духовного бдения, борений и молитв; тяжких бремён, какие он нёс в обращении с ближними, то здесь мало что можно сказать, поскольку наш друг почти не давал о том знать.
Его последней болезнью была, судя по всему, водянка лёгких. Обнаружилась она в конце марта 1769 года и причиняла ему сильные боли и стеснение в груди. 30 марта он внешне крайне ослабел, внутренне же пребывал во многой любви к Богу и всецелом предании себя в Его всемилостивую волю. 31 числа в час дня последовал удар, вызвавший судороги всех членов тела. От сего часа началось его постепенное умирание. Следующую ночь Терстеген провёл большей частью сидя в кресле, сильно страдая от одышки и других проявлений недуга. Наутро, узнав о скором его отшествии, стали стекаться жившие в городе и окрестностях друзья, дабы попрощаться с ним; он, по мере своих сил, говорил с каждым так сердечно, утешительно и назидательно, что все были до глубины души тронуты и покидали его со слезами. Всё время он находился в здравом уме и в полном вверении себя Господу. Среди приходящих к нему друзей и знакомых был и пастор Е.; он попросил умирающего преподать ему благословение. Терстеген с приветливым лицом поднял руки и проговорил: «Господь Иисус Христос, наш великий Первосвященник, седящий одесную Отца, да вознесёт Свою руку во святыне и да благословит тебя любовью и миром в сердце и благодатью и премудростью в твоём служении!» Сей пастор скоро после кончины Терстегена сам отошёл в вечность. Одной пришедшей попрощаться с ним духовной сестре он сказал: «О сестра! наш путь — добрый путь; только следуй всегда без боязни за Агнцем, куда бы Он ни пошёл (Откр. 14, 4)». Другому другу он дал следующее наставление: «Я препоручаю тебя, по благодати, Господу Иисусу; да послужит тебе всё происходящее к тому, чтобы ты целиком предал себя нашему возлюбленному Спасителю и прибегал к Нему, как евангельская жена-хананеянка (Мк. 7, 25). О сей благодати нужно молиться, с отвержением всего временного; мало тех, кто верует. Но какое будет счастье, когда мы, некогда оставив землю, обрящем милостивого Бога во Христе Иисусе!» Так он, по возможности своего состояния, напутствовал всякого, со многой любовью, силой и благословением.
С 1 по 3 апреля Терстеген был вынужден из-за стеснения в груди и затруднённого дыхания сорок семь часов провести в кресле, то откидываясь на спинку оного, то склоняясь вперёд, на подушку, лежащую на столе. В сии сорок семь часов он почти всё время тихо стонал, так тяжелы были страдания. Но ни слова жалобы от него не было слышно; разве что, когда на несколько минут он засыпал, а потом пробуждался, тогда, в полусне, у него вырывалось: «О Боже! о Господи! о мой Иисусе!» Вообще во всё время своих предсмертных мучений он не проявлял ни малейших признаков нетерпения, не только в слове, но и в выражении лица. Это беспримерное терпение, проистекавшее из всецелого детского упования на Бога, Который через страдания соделывал совершенным Своего верного служителя, уподобляя его Вождю нашего спасения (Евр. 4, 10), было для присутствующих в высшей степени назидательным и утешительным. Без сего утешения (так они говорили после) им было бы невыносимо присутствовать при таких тяжких муках столь любимого ими друга.
2 апреля около полудня уже стало ясно, что наш Терстеген приближается к порогу смерти. Периоды сна становились всё больше, а бодрствования короче. Ему всё время приходилось напоминать, что нужно освежить уста водой. С половины седьмого вечера сон стал беспрерывным. В последний раз он выпил глоток воды в девять часов; его едва разбудили для этого. После сего сон всё углублялся, и в полночь пробудить его уже не смогли. И так он пребыл во сне вплоть до своей блаженной кончины; в два часа ночи он испустил последнее дыхание и предал душу в руки своему Господу и Спасителю. Произошло сие 3 апреля 1769 года.
Окружающие смертный его одр все как будто почувствовали присутствие сонма Ангелов, явившихся сопроводить его душу в царство блаженства, мира и света, где он со всеми ангелами и святыми воспевает ныне вечную Аллилуию Богу и Его Агнцу и где, к бесконечной его радости, исполнились все его желания и стремления. Аминь! Сидящему на престоле и Агнцу благословение и честь, и слава и держава во веки веков (Откр. 5, 13). Аминь!
[1] Это последнее письмо Терстегена своей самой доверенной и близкой собеседнице. Мария д'Орвиль скончалась в ноябре 1755 года.
[2] Имеются в виду время от времени вводимые запреты на публичные речи и т. п.
[3] См. прим. 39.
[4] Песнопение «Nur frisch hinein» Михаэля Конгеля (1646–1710) из сборника Das kleine Davidische Psalterspiel der Kinder Zions («Давидовы псалмы детей Сиона»). Джермантаун (Пенсильвания), 1760, стр. 336–337.
[5] Третья строфа из гимна «Молитвенные воздыхания о братьях и сёстрах». См. Gerhard Tersteegen. Geistliches Blumengärtlein. Stuttgart, 1927, стр. 285.
[6] Gerhard Tersteegen. Geistliches Blumengärtlein. Stuttgart, 1927, стр. 62.
[7] Непритворность смирения Терстегена подтверждается и тем обстоятельством, что он запрещал изображать себя; поэтому не осталось никакого его прижизненного портрета. Авторитет его был столь велик, что и по смерти никто не нарисовал его по памяти. Также и могила Терстегена очень быстро после его смерти затерялась (не исключено, что он сам каким-то образом заранее позаботился об этом). Известно лишь, что похоронен он возле городской церкви св. Петра (Петри-Кирхе), во дворе которой стоит «условный» надгробный памятник ему.
[8] См. Gerhard Tersteegen. Geistliches Blumengärtlein. Stuttgart, 1927, стр. 347–348.
[9] Особенно проявилась широкая благотворительность Терстегена в годы Семилетней войны, о которой в жизнеописании ничего не говорится. Военные действия продолжались с 1756 по 1763 гг., в них были вовлечены почти все европейские государства. Мюльхайм оказался во фронтовой полосе; несколько раз он переходил из рук в руки. Жители города были вынуждены на протяжении всех этих лет давать то прусским, то французским войскам постой и пропитание. Обычные занятия горожан и торговля почти прекратились, в Мюльхайме одна за другой вспыхивали эпидемии. Терстегенские кухня и аптека в таких условиях стали для города подлинным благодеянием. Голландские друзья звали Терстегена приехать к ним, подальше от военных действий; но он отказался от этого. «Ваше любезное приглашение, дорогая сестра, приехать к вам и воспользоваться несколькими тихими комнатами для меня и моих близких, я прочитал с любовью и признательностью; я очень благодарен вам за вашу любовь, – писал он в ответ. – Если бы дело касалось только меня, то, конечно, я хотел бы избежать беспокойств и опасностей, причиняемых войною. Но вокруг меня много людей, и они весьма бы опечалились, если б я уехал, ибо не все ведь могут покинуть город». См. van Andel, стр. 60–64.
[10] Об отношении Терстегена к особенностям причащения в Реформатской Церкви см. подробные объяснения в прим. 5 к уже упоминавшемуся письму https://bogoslov.ru/article/6167375