Владыка, расскажите, пожалуйста, о Вашем знакомстве с Патриархом Пименом и о Ваших первых впечатлениях о нем.
Первая встреча с покойным Святейшим Патриархом Пименом у меня произошла в 1971 году, когда я стал студентом-первокурсником Московской духовной академии и был зачислен в число иподиаконов. Ну что сказать о Патриархе? Конечно, мы понимали, что это Патриарх, что между нами и Святейшим огромная дистанция. Но впечатляло, я бы сказал, его служение. Оно было особым каким-то. Он был молитвенным, глубоко сосредоточенным человеком и служил очень четко, быстро. Не спешно, а быстро. В 09:30 он приезжал на литургию, уезжал в 11:40. Святейший очень молитвенно служил, у него был прекрасный проникновенный голос, который был слышен во всех уголках собора. А сам он… Мы даже немного боялись: его внешний вид был суровым — не подходи. И доставалось иногда, во-первых, потому, что это был первый набор иподиаконов — новый Патриарх и новый набор. У нас были промахи, были проколы, Патриарх и поругивал нас, достаточно поругивал. Но все менялось, когда он служил всенощную, литургию — это был человек, который предстоял перед Престолом Божиим, молился за народ. Мы это все чувствовали. Я нес тогда послушание регента алтарного духовенства. Это было очень напряженно, потому что я знал, что Патриарх Пимен сам был регентом многие годы, для меня каждый раз как будто экзамен. У нас были хорошо подобраны голоса, и богослужения проходили очень проникновенно, очень духовно.
Он 1910 года рождения, он из той жизни, он видел Патриарха Тихона, Патриарха Сергия, всех выдающихся архипастырей, которые или были расстреляны, или в тюрьмах находились, он прожил очень тяжелую жизнь и остается в нашей памяти как глубоко духовная личность. На моей памяти остались такие слова, принадлежащие Патриарху Пимену. Он здесь неоднократно бывал, в Академии, сидел за столом и говорил: «Слово Божие постигается и понимается в меру нашей веры и духовной жизни». Поэтому, будучи в Академии, он всегда подчеркивал значение духовной жизни студента. То есть теория, богословие — все это надо, без этого не обойтись, но личная духовная жизнь — вот обязательное условие возрастания пастыря и его становления действительно духоносной личностью. Патриарх в этом отношении был человеком, у которого очень многому можно было учиться, хотя было очень тяжело. Он часто служил. Мы «висели» там, в Чистом переулке (в Патриаршей резиденции — ред.), неделями. Воскресенье, праздники, престольные праздники Москвы. Благодаря ему объехали очень многие храмы, которые, может быть, никогда бы не увидели, хотя тогда их было немного — всего 46 в Москве. Для меня, человека, приехавшего из провинции, это вообще казалось невероятным — 46 храмов. Конечно, незабвенными остались его богослужения и, особенно хотел подчеркнуть, его проникновенные слова. Он прекрасно произносил проповеди. Так доходчиво, ясно, понятно, духовно, что оторваться нельзя. Он кратко и немного говорил, но эти слова очень крепко оставались в памяти.
А доводилось ли Вам лично общаться со Святейшим Патриархом?
В ходе богослужения приходилось: я подходил, спрашивал благословения, указания. В Патриархии мы в основном обслуживали приемы. Приемы очень высокие, там были зарубежные гости, короли, королевы — очень высокий ранг. Председатель Совета по делам религий был.
Более близкое общение было, когда Патриарх выезжал в Одессу, в свою летнюю резиденцию. В поезде дежурили несколько иподиаконов. Как-то мы возвращались из Одессы в Москву, у Патриарха был вагон СВ, и мне довелось обслуживать. Святейший был закрытым человеком. По тому времени было понятно — о чем говорить? А вот в поезде… Я одессит, а он рукополагался в сан архиерея в Одессе, поэтому любил очень «Касперовскую» икону Божией Матери. И вот мы как-то очень тепло разговорились. Потом я уже набрался смелости, это было перед четвертым курсом, спросить благословения на монашество. Никогда не забуду, Святейший поднялся, неспешно благословил и, что меня совершенно поразило, взял и обнял меня. Кто я был? Мальчик, студент — кто я такой? Это осталось в памяти. Когда стал просить перевода в Одессу, потому что у мамы был инсульт, а брат у меня инвалид, он не очень хотел отпускать. Но такая ситуация безвыходная: мать больна, брат ничего не может сделать, поэтому все же благословил. С тех пор я стал преподавателем в Одесской духовной семинарии. Проработал 13 лет. Вот что можно сказать по нашему общению с Патриархом. Оно было кратким, я же студентом был, небольшим человеком.
Помню, я был делегирован сюда (в Московскую духовную академию — ред.) на актовый день от Одесской духовной семинарии. Произносил приветственный адрес от семинарии, Патриарх сидел здесь. Подошли ко мне женщины — Вера и Маша из библиотеки — и рассказывают: «Когда вы читали, Патриарх повернулся, с таким удивлением на вас смотрел, с таким удивлением. Чего это так?» А потом уже состоялось решение Синода о хиротонии моей архиерейской. Хотя я это очень болезненно воспринял. Я был наместником монастыря, преподавателем семинарии. Ну что еще монаху надо? Хорошо, скромно, ежедневная работа, ежедневная занятость, молитва. Чего еще желать?
Архиерейство — это как бушующее море, каждый день что-то случается. Поэтому всегда ты находишься в состоянии напряженности, одно пройдет, думаешь: «Что еще дальше?» И так изо дня в день. Это труд, конечно. Кому-то кажется, что это красиво, некоторые видят лишь внешнюю сторону архиерейской жизни. Но это, конечно, крест. И, возвращаясь к памяти Святейшего Патриарха Пимена, надо сказать, что он достойным образом нес этот крест. Ему доставалось сполна по тому времени: и Совет по делам религий, и атеистическое общество, и выпады в его адрес. Я бы сказал, он стоически все переносил. Как мальчик для битья — все стоял и стоял. Митрополит, епископ, Патриарх — такая твердость. На лице было написано: «Мою веру не трогайте!» Он был, конечно, глубоко верующий человек, родился в верующей семье. Это видно было видно по всему. Он был, в силу того положения, весьма немногословным. Святейший очень переживал. Давление же, оказалось, было очень сильное. Помню, нам заявили, что Патриарх поедет в Почаев. Порадовались — Почаев! Потом через какое-то время затихли слухи. Оказалось, Совет по делам религий «не посоветовал», мягко говоря.
Святейший был особым человеком, молитвенником. Он черпал силы из богослужения. О нем говорили: «Патриарх пытался сохранить то, что можно было еще сохранить». Закрывали храмы. В 1986 году 213 приходов были закрыты. 1986 год, уже под 90-е… На Волыни окружили деревянный храм, народ вышел, но военные пожарные сожгли дотла. Это 80-е годы, казалось бы, уже вот-вот… Очень непростые условия, очень.
Я, перебирая в памяти свои впечатления тех лет и читая много о Патриархе, прихожу к мысли, что он, конечно, был молитвенником, но и очень стойким человеком в своих убеждениях, в своей вере. Мы за ним шли. Это чувствуется, верующие люди это всегда чувствуют. Елоховский собор был битком набит на всенощной, на помазание. Людей буквально вытаскивали из народа. Можно было и на ногах не стоять, перекреститься не могли, настолько было много людей. И Святейший Патриарх Пимен всегда всех помазывал, всех. Прошел час уже, а он все помазывает, помазывает. Его очень любили москвичи. Но он многое не мог сказать, как можем мы сейчас. Патриарх Кирилл прекрасно говорит, дар такой, светлый ум. А Патриарх Пимен мог говорить только то, что можно было по тому времени. Поэтому мое впечатление таково: именно своим внешнем обликом, своей молитвенностью, своей верой он давал образец жизни для христиан его времени. Люди это понимали.
Карьерный рост нынешнего Патриарха Кирилла происходил при Патриархе Пимене. Помните ли Вы какие-то ситуации соприкосновения? Что на Ваших глазах происходило?
Я видел его, только когда мы дежурили при заседаниях Синода. А в общем о Патриархе Кирилле память такая: он приезжал, служил, когда были архиерейские служения или служил Синод. Я еще помню, как у Патриарха была такая прекрасная черная борода, он молодым был, энергичным. Кстати говоря, у меня даже были прямые отношения с Патриархом, когда я был еще в Одессе. Как-то пришел с занятий, только переоделся — стук в дверь. Открываю — владыка Кирилл стоит. «Отец Филарет, можно зайти, посмотреть, как монахи живут?» — «Пожалуйста». А он приехал из Петербурга со студентом, это были, по-моему, зимние каникулы. Зашли, посидели, поговорили очень так благодушно.
У меня всегда было очень доброе впечатление о нынешнем Патриархе Кирилле. Это светлый ум, один из выдающихся людей нашего времени: это и богословие, и способность говорить, говорить по существу. Я участвовал в конференциях в Даниловском монастыре, которые владыка Кирилл проводил. Он тогда был, по-моему, даже архиепископом. Меня всегда поражала в нем уникальная способность кратко формулировать основные мысли. Мы растянуто можем говорить часами, а у него очень четко все формулируется. Это редкость. Он много лет был ректором, общался со студентами. Помню, когда был ректором Академии, как-то поехал к владыке Кириллу в ОВЦС. Мы часа полтора по-дружески проговорили. Он ректор, я говорю: «Владыка, подскажите, вы с опытом, а я только-только начинаю». Пообщались с ним очень хорошо.
Возвращаясь ко времени Патриарха Пимена — сложному времени. Вспоминается такой эпизод. 1971 год, открытое письмо Солженицына. Помните ли Вы то время? Как тогда реагировало внутрицерковное общество, Патриарх?
Это событие прошло мимо нас, мы даже не знали. В то время не афишировалось, не говорилось… Но во внутренних слоях многие вещи, которые говорил Солженицын, воспринимались, но не все. Он очень своеобразный человек, не со всем можно согласиться. Однажды я был на Рождественских чтениях, когда выступал Солженицын. И он как пошел… Такой увлекающийся человек, как пошел ругать Церковь на чем стоит славянский язык — «невежество, отсталость, косность». Патриарх Алексий отреагировал.
Говорят иногда: «Вот молчали, а надо было говорить!» А попробуйте сказать… Когда я был еще наместником, ко мне приходили люди, говорили: «Батюшка, мы можем загнать вас в самый дальний приход». А я им: «Я вас только поблагодарю и поклонюсь, потому что у меня такая нагрузка, я устаю, падаю буквально». Нажим был по всем каналам. Просто это делалось непублично. Мы это все понимали. Почему мы и понимали Патриарха и даже как-то жалели. Понимали, какой крест он на себе несет. Ничего нельзя было сделать. Не могу утверждать, что именно так было, просто слух был по тому времени: в Синоде как-то обсуждалась личность одного кандидата в архиереи; и такая бурная полемика была, много несогласных. Патриарх Пимен сидел, молчал — ну, так рассказывают, я не был же в Синоде, — а потом говорит: «Ну что вы спорите?! Вы не знаете, что ли, что Совет по делам религий уже решил, нам подписать осталось». И правда, так оно и случилось… Проходил кто-то, не проходил… Нельзя говорить, что все делал Совет по делам религий, все-таки и Патриарх, и Синод тоже. Дискуссии не было, на эту тему невозможно было говорить. Время такое трудное. Церковь по тому времени вся была, как Патриарх Пимен — стоическая. Надо было выдерживать, надо было сохранить эти храмы, надо было как-то выжить в это время. Но я, например, после Академии этого не чувствовал: будучи преподавателем, говорил студентам все, что хотел. Хотя это было еще советское время. Никто вроде бы не дергал.
Владыка, Вы сами регент, разбираетесь хорошо в церковном пении. Расскажите об отношении Патриарха Пимена к церковному пению.
Святейший Патриарх, как я уже говорил, обладал прекрасным музыкальным слухом и голосом. Это был действительно регент. Но мы даже не подозревали, что он был регентом, не знали об этом. Патриарх — это Патриарх. А потом перечел сведения и узнал, как он много регентовал в знаменитом Дорогомиловском соборе. Это напротив Киевского вокзала пустырь, там стоял Дорогомиловский собор. Святейшего, тогда регента, очень знали и поминали. Поэтому для меня регентство было очень ответственным, я очень переживал за пение. И мы не только тропари пели, мы в посте пели «Чертог Твой…», «Се жених…», на Пасху — «Радуйтеся людие!». Очень много пели. Доходило до того, что мы как-то несколько раз пели на всенощной «Приидите поклонимся» Рахманинова. Было с кем петь, был очень хороший состав. Тенора и басы — все было.
Что касается Святейшего Патриарха, он меня научил одному: «Нельзя перезадавать тон. Как хор поет, так и мы должны». Он не любил, когда остановка. У нас такая сейчас манера — пауза, и долго-долго задают тон. Если стоишь в храме, думаешь — случилось что-то, раз не поют. За такое Патриарх меня несколько раз отругал. Он мог так: была «Похвала Божией Матери» в пятницу в Великий пост — «Похвальная суббота». Святейший, я говорил, все службы служил с удовольствием. И вот как-то приехал на всенощную и меня зовет срочно, я подбежал. «Видишь? — А рядом кипы книжечек лежали. — Возьми книжки, раздай правому, левому, и мы будем с духовенством петь нараспев акафист». «Ваше Святейшество, а как будем петь?» И он мне напел. Мы быстро раздали книжки. Такой торжественный акафист, просто на удивление! Все как-то вдохновились, и так хорошо получилось. Когда я в Одессу приехал, стал петь у нас на два хора семинарских. Там так не пели никогда. Женщина одна подошла: «Батюшка, я вообще акафисты не люблю, они такие тяжелые, длинные. Но сегодня я простояла на одном дыхании». Когда поется, когда все слаженно — это чувствуется.
Отец Трифон покойный, архимандрит такой был — он все записывал. У него был такой западный магнитофон очень небольшой. И он буквально все записывал. Подходил и говорит: «А я вообще у тебя все записал». Где-то этот архив находится, и важно не то, что я там пел, а важно то, что Святейший Патриарх как-то «Да исправится» пел сам у Престола. Уникальный случай, просто уникальный.
Знаете, в нем была традиция Руси — России. Он же оттуда, он все это видел, он все это слышал, он видел выдающихся архипастырей. Это живая была традиция, за которую надо было держаться, учиться и воспитываться.
Раз мы уже заговорили о церковном пении, хотелось бы услышать от Вас о личности архимандрита Матфея (Мормыля) и, может быть, еще о связи Патриарха Пимена и отца Матфея. Но вообще об отце Матфее что вспоминается и о чем можете рассказать?
Я перешел в Лавру в 1975 году и прожил 7 лет. С отцом Матфеем, признаться, мы не очень соприкасались, потому что он был главным регентом Лавры, пел только по воскресеньям, по праздникам. На буднях у нас хоры были братские — правый и левый. Я пел тоже. Поэтому здесь мы не соприкасались, но были в близких отношениях, дружили. Он старше меня был. Он очень болезненно воспринял, когда меня назначили иподиаконом, — хотел меня в лаврский хор взять, очень хотел, и так немножко поругивал меня… Потом я стал выдирать отсюда певцов, он на меня обижался. Так вот взаимно было.
Отец Матфей — это личность. Помню, мы записывали здесь диск, посвященный Академии у Троицы. Звукорежиссер, который записывал, участвовал во всех записях отца Матфея, потом пришел ко мне и сказал: «Владыка, эта запись — самая лучшая из всех!». Надо сказать, что отец Матфей — не рядовой регент, это художник, мастер своего дела. Он это любил, он жил этим. Последнее время он болел. А раньше раннюю литургию пел со смешанным хором, позднюю — с братским хором. И с каждым хором три часа в неделю занимался. Он был трудолюбивым. Патриарх Пимен его очень любил, уважал, назначил его благочинным Лавры. Регент и благочинный. Отец Матфей, надо сказать, больше внимания отдавал хору, нежели благочинию. Как-то Патриарх Пимен приехал и сказал тем людям, которые вокруг него: «Передайте отцу Матфею, если он будет так нести послушание благочинного, я его освобожу от должности регента лаврского хора».
Когда Патриарх служил здесь… Помню такой случай. Святейший Преждеосвященную (литургию Преждеосвященных Даров — ред.) отслужил, сидел в кресле, зашел отец Матфей, благословился. Патриарх так пристально на него посмотрел — он очень хорошо пел припев «Да исправится», и спросил: «Отец Матфей, что это за песнопение?» Отец Матфей ответил. Святейший говорит: «Отец Матфей, это что-то кавказское такое, это не то, что вы говорите». Он понимал в этих вещах… Патриарх очень любил отца Матфея. Хотя нам, братии, иногда очень тяжело было — длинные были у отца Матфея песнопения, нотные, партесные, возвышенные. Он жил этим. Такая его любовь к хору и клиросу.
Он был очень общительным в монашеской жизни. Я жил в одном корпусе с отцом Матфеем. Он на третьем этаже, а моя келия была рядом с келией отца Кирилла (Павлова — ред.), духовника Лавры. Не забуду это особенное время. Монашествующие были очень интересные. Многие умерли уже. Очень интересные люди, личности. Что ни монах — то личность. Всего-то было 70 человек, но все один в один были, ощущалось это братство. На братском молебне наместник, духовник — все на братский молебен ходили. С этого начинали каждый день.
Отец Матфей в пении был очень строгий, но в то же время очень талантливый, очень способный человек. Когда он болел, я думал: вот он уйдет, а преемники? Хоть бы подготовился… Я был ректором, умирают профессора-старцы — и все, пустое место. Поэтому в бытность моего ректорства, я с Патриархом уже говорил об этом, благословение брал: мы создали ученый совет — только доценты и профессора, т. е. не весь педсостав. Стали приглашать светских людей, людей в сане, талантливых москвичей. Была у меня такая система: на месяц я ему давал курс, он читал лекции и за это время готовил программу своего предмета. Во-первых, я узнавал мнение студентов — интересно или неинтересно, это очень важно. Профессура наша всегда отличалась, они были очень все интересны. Я даже застал старых профессоров: с открытым ртом два часа как 20 минут проходили, мог бы слушать и слушать. Никто не уходил с лекции, даже бывали такие профессора, что приходили [студенты] с послушаний специально на лекции. Я попросил таких пожилых профессоров-преподавателей выбрать из курса одного-двух ассистентов, и пусть они с вами на все лекции ходят. Если вы уезжаете, заболели — чтобы они могли прочитать вашу лекцию. Суть — усвоить дух. Конспекты, учебники — такая вещь, они в библиотеке, а вот усвоить дух профессоров…
У них дух был. Сейчас больше рациональный подход. Некоторых слушаешь — ну как компьютер, лучше интернет включить и послушать. А хочется живого общения с профессором. Но надо воспитывать этих людей, их надо создавать, они не берутся сами по себе. Это проблемный вопрос. Любая академия и семинария — это два компонента: профессора и библиотека. Все! Если это все есть… Нас немного было, мы «висели» неделями в библиотеке. А тут еще был подземный переход (соединяющий академический корпус с библиотекой — ред.), так мы даже неделями не выходили — настолько интересно было: литература интересная, профессура тоже. Эти портреты, которые на третьем этаже рядом с профессорской, я повесил. Они пылились где-то музее, я думаю — пусть люди хоть увидят, студенты пусть увидят. Многие уже ушли из жизни. Талантливые были профессора, их можно было слушать и слушать…
А у отца Матфея в объединенном хоре Вам не приходилось петь?
Нет, не доводилось. Это связано было с иподиаконством. Я был занят, а надо спевки посещать, отец Матфей был очень требовательный. Я с удовольствием приходил петь, когда Патриарх улетал куда-то за границу и мы были свободнее. Но на спевки не ходил, говорят, они душераздирающие бывали. Отец Матфей — однозначно талантливая личность. Он художник, мастер своего дела. Даже «регент» если говорить — это мало сказать о нем. Это просто мастер, художник. Он чувствовал это, видел… Когда я стал подражать ему в Одессе в семинарском хоре — мы брали некоторые лаврские вещи, — все было так хорошо, а потом митрополит говорит мне: «Отец Филарет, хорошо, но длинно очень, тяжело стоять». Распевы все протяжные, а в посте надо все четко. Много читается, еще и много поется — так нельзя. Отец Матфей — исключение.
Говорят, я только не слышал, когда Патриарх Алексий II здесь служил, отец Матфей так подошел, дерзнул, говорит: «Ваше Святейшество, когда пауза, вы, пожалуйста, кадилом так покадите…» А Святейший говорит: «Понял, понял, это “соло кадила”».
Патриарх Пимен очень любил в Лавре служить.
Очень любил. Часто служил.
Каково его отношение к Лавре?
Он любил Лавру. Он же был наместником Лавры. Да и первая исповедь в церкви Зосимы и Савватия, его мама привела, — это все памятно. Он любил Лавру, очень любил. Правда, пребывания были кратковременными, не так, как у Патриарха Алексия I, который месяцами мог жить. Он был студентом Академии, у него более широкая биография. А Патриарх Пимен часто бывал, всегда с благоговением служил в Троицком соборе, прикладывался к мощам преподобного Сергия.
Святейший Патриарх был немножко закрытым человеком. О чем говорить? Тогда ничего нельзя было говорить попусту. Да и зачем? Вот это, как мне кажется, его ощущение. Зачем говорить? Ну скажешь, а дальше что? Все равно ничего не будет. Он в этом отношении напоминает святителя митрополита Филарета (Дроздова). Некоторым не нравилось, что он некоторые вещи не делал. А зачем делать, если ничего не получится? Умел просматривать вперед… Патриарх, когда бывал здесь, с наместниками был более разговорчив, более откровенен. Один на один они разговаривали очень откровенно. Здесь он мог говорить так, как хотел. В Академии бывал, на лекциях бывал, принимал участие в актовом дне. Всегда поражала его духовная собранность. Никогда ни одного лишнего слова. Речи, слова были краткими, но очень содержательными. Достаточно полистать его послания, труды, проповеди — они очень содержательные и очень краткие.
Лавру он любил. Приезжал сюда на все праздники. В Великом посте всегда читал канон преподобного Андрея Критского. Приезжал, по-моему, в четверг, читал канон, а в пятницу литургию Преждеосвященных Даров служил. Первую литургию служил в Москве, и там начинал чтение канона преподобного Андрея Критского. На Пасху, на Рождество, на Покров Матери Божией приезжал, на преподобного Сергия Радонежского летнего, осеннего. Насколько помню, он часто был, очень часто. Здесь были и приемы иностранных делегаций, он принимал высокопоставленных людей. Тогда это все сочеталось — надо было быть и в церковной жизни, и уделять внимание политике и светской жизни. Приходилось… Хотя чувствовалось, что Патриарху это неинтересно, он так вымученно прочитывал подготовленный текст, как-то очень равнодушно.
Уже в последние годы жизни — это владыка Сергий Новосибирский (Соколов) рассказывал, — если он чувствовал, что не по нем говорят, просто молчал. Помню, был обед, был Куроедов — председатель Совета по делам религий, архиереи синодальные… Обед. Куроедов говорит: «Ваше Святейшество, может быть, можно увеличить число студентов в Семинарии, в Академии?» А я стоял прямо между ними. Святейший молчит. Куроедов так посмотрел и громче: «Ваше Святейшество, ну увеличить, наверное, количество студентов…» — «Да, это вопрос Преосвященного владыки Алексия». Владыка Алексий (будущий Патриарх — ред.) тогда был председателем Учебного комитета. Он, я бы сказал грубо, был битым человеком, столько всего перенес…
Немножко не по теме, но пользуясь случаем… А Святейшего Патриарха Алексия I не застали?
Да, я был учащимся Одесской духовной семинарии, и Патриарх Алексий I довольно часто приезжал в летнюю резиденцию. Он месяц-полтора мог жить, ему нравилось. Он был очень общительным. В то время был в Одессе известный академик Владимир Петрович Филатов, офтальмолог. Филатов бывал часто, еще фотография сохранилась, по-моему, в музее. Патриарх Алексий часто оставался на начало нового учебного года. Он приезжал к нам в актовый зал. Я запомнил: он каждому вручал крестики нательные, но не просто так давал, подходишь к нему — очень внимательно в тебя всматривался, потом благословлял. И так каждого учащегося.
У нас такое было послушание — дежурство на причале, внизу, где была купальня патриаршая, берег ухоженный, фуникулер. Мы дежурили там, когда Патриарх был. Однажды мне позвонили, что Патриарх будет спускаться, ну я навытяжку встал. Святейший спустился, с ним был Данила Остапов, личный секретарь. Я подошел под благословение. Патриарх сел под шезлонг — там такое покрытие было от солнца. Потом секретарь говорит: «Вас Патриарх просит подойти». Я подошел. Такой внимательный взгляд, очень умные глаза у Патриарха Алексия I — и он так очень пристально стал смотреть на меня и простые вопросы задавать: «А кто ваш отец, какая семья?» — «У меня священник». — «А вы сами поступали или родители настояли?» Все он меня расспросил. Это минут семь было. «Ну, с Богом!» — благословил меня, и я отошел. Потом Данил Андреевич подходит, по-моему, 50 рублей дает: «Вот, это вам от Патриарха». Я пришел домой, матери показываю подаренные Патриархом деньги — она поцеловала их, положила в святом углу… У людей было благоговение. Патриарх Алексей I из очень интеллигентной семьи, это был очень умный человек и такой величественный.
Помню Николая Алексеевича Полторацкого, он был у нас преподавателем и референтом Патриарха Алексия I. Его поражала такая вещь. Патриарх вызывает к себе, говорит: «Николай Алексеевич, вот я открытку в Париж написал». Он любил на открытках писать и написал по-французски. «Вы, пожалуйста, проверьте, может, я где-то ошибся». Безукоризненно на французском написал. Патриарху Алексию I не нужны были переводчики, он на всех языках говорил: английский, французский, немецкий. Уникальная личность. И 25 лет был Предстоятелем Церкви. Хрущевское время, тяжелое время…
В 70-е–80-е годы уже перестали так давить, как это было в хрущевские времена. Я недавно только узнал, что было распоряжение Хрущева: каждый день нужно было закрыть четыре храма в Советском Союзе. Это методично выполнялось. В лучшем случае, если уполномоченный был более лоялен к архиерею, приходил: «Владыка, какие храмы малопосещаемые? Давайте мы решим этот вопрос». Разбирали иконостас, увозили в епархию, храм закрывали. Что было делать? В каком положении был архиерей перед народом — закрывается храм, а он ничего не может сказать.
Мне рассказывали: Патриарх Алексий I однажды отдыхал в Одессе, и приехали несколько архиереев. Они обедали с Патриархом, вдруг один говорит: «Ваше Святейшество, а почему закрыли Киево-Печерскую лавру?». Патриарх не знал, что закрыли Киево-Печерскую лавру. Вот так… Непросто все было. И каково было Патриарху? Он же не мог ни отстоять ничего, ничего сделать не мог. Письмо какое-то, протест легкий, а что еще? За этим стояло — как бы не вышло хуже, как бы сохранить хотя бы то, что есть. Это была мотивация тех времен. Я был молодым человеком, все видел со стороны, мне кажется, эта мотивация была.
Большое спасибо, Владыка, за Ваши воспоминания!
Беседовал священник Анатолий Колот.