Сегодня всякая светская цензура на территории Российской Федерации рассматривается как антиконституционный акт. Однако как осуществление церковного судопроизводства не нарушает единство гражданской судебной системы России, так и духовная цензура является конкретным применением принципа учительной власти Церкви. Иными словами, мы сталкиваемся здесь не столько с юридическим, сколько с экклезиологическим явлением, что делает духовную цензуру необходимым явлением церковной жизни, приемлемым и с точки зрения гражданского права.
В частности, о перспективах такой деятельности говорилось и на последнем Архиерейском Соборе. Так, председатель Издательского совета Русской Православной Церкви протоиерей Владимир Силовьев в докладе на заседании рабочей группы «Работа с молодежью, издательская и информационная деятельность Церкви» сказал следующее: «Как известно, цензуры у нас в стране нет, поэтому направление в Издательский Совет книг для экспертизы - дело сугубо добровольное, однако весьма необходимое. Издательскому Совету дано право ставить на проверенные издания гриф: "Разрешено к печати Издательским Советом Русской Православной Церкви". И многие издательства активно пользуются возможностью провести свои издания через такую официальную экспертизу, что всегда способствует повышению их качества».
Какие конкретные шаги, с учётом исторического опыта и канонической базы, можно предпринять в этом направлении?
1. Цензура как осуществление церковной власти учения
Церковные правила, из которых можно вывести каноническую норму относительно цензуры как проявления учительной власти Церкви, не знают цензуры в современном смысле (т. е. предварительной или последующей). Каноны призваны лишь оградить проникновение в церковную ограду апокрифической литературы и установить библейский канон (Лаод., 59; правила свв. Амфилохия Икон., Григория Богослова), а также защитить благоговейное употребление самих книг (Трул., 68[i]). В Византии мы видим только карательные меры против письменной фиксации еретических учений. Аналогично русская церковная власть лишь предупреждала читателей апокрифических писаний об ответственности их перед судом духовника[ii].
Историческим примером применения как предварительной, так и последующей церковной цензуры русской эпохи книгопечатания может служить кампания против книг польской печати в первой трети 17-го столетия[iii], которая явилась реакцией на униатскую пропаганду в течение Смутного времени. В это время Цензура возлагалась на справщиков, чью деятельность контролировало священноначалие, но не государственная власть. Именно в этом нам видится принципиальная разница между цензурной практикой в доимперскую эпоху и в синодальный период.
Осуществляя учительную власть посредством книгопечатания, Церковь вполне закономерно использовала обе цензурные меры, не опасаясь появления антицерковных или просто сомнительных с догматической точки зрения изданий по инициативе государственных структур. Интересно, что при самом появлении Славяно-греко-латинской академии на её руководство была частично возложена и духовная цензура (свидетельством чему служит известное дело Сильвестра Медведева).
В случае увеличения объёма полномочий учительной власти (за счёт территориального расширения как Русского государства, так и, соответственно, Русской Церкви) цензурные функции оговаривались особо. Так, уже после своего избрания на кафедру (1685 г.) киевский митрополит Гедеон при поддержке гетмана Самойловича специально ходатайствовал перед московскими государственными и, особенно, церковными властями о праве продолжения свободного книгопечатания в Киево-Печерской лавре.
Опасения киевского митрополита понятны, если вспомнить, что одним из результатов русско-польской войны ещё при Алексее Михайловиче стало обязательство польской стороны «об истреблении печатных предосудительных для России книг». В число последних могли попасть и просто неугодные по различным причинам московским справщикам издания, необязательно погрешительные с догматической стороны[iv]: вспомним резко отрицательную реакцию Патриарха Иоакима на первую книгу Четьих Миней свят. Димитрия Ростовского, вышедшую именно в типографии Киево-Печерской лавры без предварительной московской цензуры.
Жёсткая связка церковного законодательства с государственным правом периода Российской империи лишь отчасти компенсировалась существованием формально самостоятельных церковных правовых институтов, к числу которых принадлежала и духовная цензура. Как справедливо указывает известный правовед В. Н. Латкин, «рассматривая юридическое положение Синода, необходимо констатировать факт крайней неопределённости последнего... <Синод> становился в равноправное положение с Сенатом, на что, между прочим, указывали его титул «правительствующий» и многие акты, определявшие его юридическое положение... И вдруг оказывается, с другой стороны, что Синод «есть коллегия, как и прочие коллегии», и в силу этого права его далеко не одинаковы с Сенатом»[v].
Само возникновение духовной цензуры было вызвано тем же поводом[vi], что и в царствование ближайших предшественников первого российского императора: сенатским (sic!) указом было запрещено печатать церковные книги без предварительной цензуры священноначалия. На момент издания указа под последним понималась Духовная коллегия, преобразованная впоследствии в Синод. Собственно, определяющий полномочия этого нового органа высшего церковного управления документ санкционировал и цензурные правила.
В тексте Духовного Регламента однозначно говорится о жёсткой предварительной цензуре: «Аще кто о чем Богословское письмо сочинит, и тое б не печатать, но первее презентовать в Коллегиум. А Коллегиум рассмотреть должно, нет ли каковаго в письме оном погрешения, учению Православному противного»[vii] (Дух. Регл. Ч. 3. Должность 3).
В течение всего 18-го столетия государственная власть стремилась обеспечить Православной Церкви своеобразную монополию на издание текста Священного Писания, богослужебных книг и в целом духовной литературы. Это стремление осуществлялось двумя путями: запретом на издание духовной литературы без синодальной санкции и ограничением ввоза богословской литературы из-за границы (в качестве примера можно указать на запрет 1743 года ввозить на территорию России богословские книги без разрешения Синода). Эти меры особенно усилились к концу екатерининского царствования: так, в апреле 1786 года появился именной указ о препровождении к духовным властям для апробации книг, «касающихся до веры православной». Эта мера была подкреплена в том же году запретом на продажу светскими типографиями и книжными лавками молитвенников и вообще богословской литературы несинодального издания.
Вторая мера шла параллельно с институционализацией светской цензуры: после упразднения в сентябре 1796 года частных типографий в двух столицах, а также портах Риги и Одессы были введены особые цензуры, состоявшие «из трёх особ: одной духовной, одной гражданской и одной учёной»[viii]. Показательно, что духовные цензоры были уже в следующем году выведены из подчинения третьему департаменту Сената и вошли в синодальную структуру.
2. Цензура как духовно-академическая деятельность
Вполне логичным шагом по осуществлению власти учения в синодальный период истории Русской Церкви стала передача цензурных функций в ведение высших богословских учебных заведений.
Первый российский Устав о цензуре был принят 9 июля 1804 года, на общей волне правовых реформ «дней александровых прекрасного начала». Этот Устав был существенно переработан в самом начале николаевского царствования (опубликован 10 июня 1826 года), тогда же была начата работа над отдельным Уставом о духовной цензуре. До принятия последнего (22 апреля 1828 года) цензурные функции по богословским вопросам осуществлялись: для светских книг - губернаторами, для учебных пособий духовных училищ - цензурными комитетами, состоявшими из трёх членов Конференции столичных Духовных Академий. При этом «жаловаться на действия комитетов предоставлено в Комиссию духовных училищ»[ix]. Здесь видна полная параллель подчинению светской цензуры Министерству народного просвещения, введшему цензурные единицы в каждом из шести университетских округов.
Отметим этот важный момент: в самую, казалось бы, «глухую» пору николаевского царствования цензурой занималось Министерство народного просвещения, и, напротив, только в период либеральных Великих реформ (1863 год) цензура была передана в ведомство Министерства внутренних дел.
В цензурном уставе 1828 года государственная опека над учительной властью Церкви, естественно, сохранялась; как пишет исследователь, «николаевский устав 1828 года устанавливал право цензуры запрещать «произведения словесности, науки и искусств» в случае, если в них содержится что-либо, уклоняющееся к поколебанию учения Православной Церкви»[x]. В остальном же сохранялась политика патронажа российского духовного книгоиздательства (ср. запрет 1857 года на распространение изданного иностранными библейскими обществами текста Священного Писания) и взаимодействия духовной и светской цензур. При этом последняя оказывалась даже менее самостоятельной: в 1854 году именно светской цензуре было указано сноситься с духовною в случае сомнения о «принадлежности» подозрительного издания ведению светских или духовных властей.
Такова законодательная база осуществления цензурных функций церковной власти в России первой половины 19 века. Напомним, что в церковной историографии этот период зачастую именуется «филаретовским».
И само имя свт. Филарета, и названная этим именем эпоха заслуживают пусть и краткого, но отдельного разговора, даже в такой специальной теме как практика осуществления учительной власти Церкви. Ещё издатели наследия московского святителя отмечали, что «оценка лиц, подобных митр. Филарету, дело не современников, а истории. Очистительный процесс времени над действиями и трудами лиц исторических совершается медленно, и их нравственный облик воссоздаётся не сразу»[xi]. В этом смысле историкам Соловьёву и Голубинскому можно противопоставить принцип историка Марка Блока. По мнению последнего, не следует судить об исторической личности или событии до тех пор, пока жив хоть один его свидетель.
В этом отношении становится очевидным, что мысли и суждения свт. Филарета в той или иной области богословской науки актуальны не столько даже для конкретной ситуации, вызвавшей эти суждения, сколько для нашего времени. И в первую очередь это касается осуществления цензурной практики.
В своеобразную «вину» свт. Филарету обычно ставят его строгость к сочинениям на догматические и исторические темы (например, его явную нелюбовь к подробному анализу истории Вселенских Соборов). Однако есть область, где эта строгость не только оправданна, но и сверхактуальна сегодня - область народного «литургического творчества». Здесь свят. Филарет был действительно беспощаден: в собрании его отзывов и резолюций по епархиальному управлению сохранилась масса запретов на печатание и распространение акафистов[xii], если последние являлись лишь парафразой образцовых текстов этого жанра литургической поэзии, буквально вытеснившего собою все остальные, подлинно церковные жанры. Более того, уже после кончины московского святителя это его отношение сказывалось и на вполне официальных синодальных решениях. Одно из них столь показательно, что рискнём привести из него пространную цитату.
«Января 8 дня 1869 г. - О воспрещении печатать акафисты, скудные содержанием и не содержащие никаких особых указаний, приложимых к Святому, имени коего они посвящаются (Секретно). <...> Приказали: рассмотрев акафист Св. Великомученику Димитрию Солунскому, Святейший Синод находит, что он не представляет никаких особенных указаний, приложимых собственно к святому, имени коего посвящен, а содержит общие выражения, заимствованные из акафистов уже обнародованных, и вообще крайне скуден по содержанию и не представляет в себе назидательности; а потому Святейший Синод определяет: настоящий акафист святому великомученику Димитрию Солунскому к печатанию не разрешать, о чём и дать знать указом, с возвращением рукописи Московскому Духовно-Цензурному Комитету. Сверх сего, принимая во внимание, что большая часть поступающих на рассмотрение Святейшего Синода акафистов отличаются таковыми же свойствами, как и вышепоименованный, Святейший Синод находит необходимым предписать С. Петербургскому, Московскому и Киевскому Духовно-Цензурным Комитетам секретными указами, чтобы имеющие впредь поступать на рассмотрение их акафисты, подвергать более строгому разбору, и, в случае, если эти акафисты окажутся также скудными по содержанию, изобилующими общими местами и не содержащими никаких особенных указаний, приложимых к святому, имени коего будут посвящены, то таковых акафистов в рассмотрение Святейшего Синода не представлять, а собственною властью воспрещать их печатание, доводя только о том до сведения Святейшего Синода»[xiii].
Вероятно, если бы верность «филаретовым заветам» не только декларировалась, но и осуществлялась в нашей сегодняшней церковной жизни, большую часть современных Акафистников не заполняли бы тексты, «скудные по содержанию и изобилующие общими местами»...
Впрочем, деятельность московского святителя не ограничивалась лишь практическим применением цензурного механизма. Интересно взглянуть на его замечания на проект цензурного устава, подготовленного в начале 1820-х гг. митрополитом Новгородским Михаилом. В частности, именно по его инициативе в раздел «О предметах цензурных комитетов» был добавлен пункт 20: «Предполагаемые к гравированию или литографированию при книгах духовного содержания изображения предметов, относящихся до веры, христианского богослужения и священной истории, также подлежат рассмотрению духовной цензуры, которая не должна допускать в оных ничего неприличного»[xiv].
Другие замечания свт. Филарета касались усиления контроля над цензорами со стороны правящего архиерея той епархии, на территории которой находится цензурный комитет. При этом рассмотрение учебных пособий вменялось в обязанность всей коллегии цензурного комитета, а «рассмотрение всех других духовных сочинений и переводов, предназначаемых для общественного употребления, комитет представляет своим определением или одному из членов своих, или всем членам» (Устав духовной цензуры, п. 37).
Иными словами, во всех вопросах, кроме учебников, полагались на добросовестность самих цензоров. К чему это приводило, можно видеть на примере прот. Ф. Голубинского, на протяжении четверти века бывшего членом цензурного комитета при МДА. Вся его цензурная деятельность и, так сказать, «пропускная способность» для цензурировавшихся им изданий зависели от его мировоззренческих предпочтений. Одной из традиций, оказавших влияние на мысль Голубинского, стал тот вариант соединённого с мистицизмом оригенизма, который являлся мировоззренческой основой различного рода российских обществ, сект и лож, появившихся в александровскую эпоху и тайно продолжавших свою деятельность в николаевское царствование.
Посему не приходится удивляться такому, к примеру, свидетельству: «В цензорской деятельности Голубинского «строгие статьи устава» прежде всего преломлялись сквозь призму личных его симпатий. И будучи сам склонен ко всему тёплому, задушевному, отдавая ему решительное предпочтение даже в философии, Голубинский особенно искал «одушевления» и в подлежавших его разбору сочинениях... Кажется, никакой цензор не в состоянии был оказать духовным виршам николаевской эпохи столь снисходительного приёма, как Голубинский. Они подкупляющим образом действовали на цензора-философа с поэтическою настроенностью»[xv].
Этот «снисходительный приём» вызывал иногда справедливое раздражение даже у свт. Филарета. Так, однажды Голубинский, полагаясь на свою поэтический вкус, дозволил публикацию некоего «Сионского песнопевца» с акафистом и каноном Гробу Господня. Поскольку сам цензор действовал в обход своего правящего архиерея, московский митрополит сухо просил через ректора МДА передать Голубинскому, что «Господь более взыщет с него ответа за то, прилежно ли он преподавал любомудрие и охранял учеников от лжемудрия, нежели за то, угождал ли он людям в издании сочинений, не обещающих пользы»[xvi]. Под «угождением людям» здесь следует понимать комплиментарность Голубинского Иерусалимскому Патриарху, по желанию которого злосчастный «Песнопевец» должен был быть напечатан в России, если бы не показался свт. Филарету «не обещающим пользы». Тем не менее, богословский авторитет самого Голубинского оставался для московского святителя непререкаем.
Сегодня академическая научная деятельность также должна включать в себя контроль над качеством публикуемых от имени Церкви изданий. «Наличие научно-практического направления деятельности Академий позволит обеспечить Высшую церковную власть необходимой поддержкой по актуальным вопросам церковной жизни и служения, требующим богословского обоснования», - сказал в своём докладе на Архиерейском Соборе Председатель Учебного комитета при Священном Синоде архиепископ Верейский Евгений.
3. Государственная цензура церковного книгоиздания
В постфиларетовский период синодальной эпохи если в цензурный устав и вносились некие корректировки, то касались они, в основном, тех вопросов, что претерпевали изменения и в светской цензуре. Законодательная основа той и другой цензуры с сер. 60-х гг. 19 века сделалась общей и заключалась в Уставе о цензуре и печати, шестая глава (в редакции 1895 года - четвёртая) которого касалась именно духовной цензуры. Произошло это, как уже говорилось, вследствие передачи цензурных функций в ведение МВД.
В целом же рассмотрению духовных цензурных комитетов подлежали все вновь составляемые сочинения, относящиеся к церковному служению и жизнеописанию святых, экзегетические, гомилетические, нравоучительные и апологетические сочинения и переводы, а также работы по церковной истории. При этом, согласно Временным правилам по цензуре 1862 года, цензурному рассмотрению подвергались все сочинения и переводы, «назначенные к классическому употреблению в духовных училищах, по каким бы то ни было предметам»[xvii], а по Уставу о цензуре и печати 1886 года (редакции 1890 и 1895 гг.) сюда же относились и книги, «предназначаемые к классическому употреблению по духовным предметам в училищах светских»[xviii].
Каковы были реальные меры взыскания после отмены предварительной цензуры в годы Великих реформ, видно на примере «Церковно-Общественного Вестника», дважды (в 1878 и 1879 гг.) получившего письменное предостережение за «вредное направление», выразившееся в критических статьях о реформе консисторского суда и расколе. Наказывалось также и разглашение конфиденциальной информации: редакция журнала «Москва» в 1867 году вызвала нарекание за появившиеся в статье о церковно-государственных отношениях «неуместные отзывы о таких распоряжениях и сношениях высших духовных и гражданских властей, о которых редакции могли быть сообщены только частные и неполные известия»[xix].
Заметим, что сознательное продажа или иным образом распространение сочинений, содержащих порицание христианской веры или Православной Церкви, наказывались лишением всех прав состояния и ссылкой в отдаленнейшие места Сибири (Уложение о наказаниях, ст. 197), а выделка и распространение гравированных в соблазнительном виде икон наказывались: с умыслом поколебать уважение к святыне - той же мерой, без всякого злого намерения, а по невежеству - арестом на время от трёх суток до трёх недель (ст. 199 того же Уложения)[xx].
4. Цензура, свобода слова и авторское право
Принципиальные изменения в области цензуры произошли во время первой русской революции, когда Временные правила о повременной печати (введены 24 ноября 1905 года) отменили акты о залогах для периодических изданий, а также предварительную цензуру (светскую и духовную) всех изданий - периодических и непериодических. В этих правилах чувствуется тенденция вывести область цензуры обратно из ведения МВД в ведение Министерства народного просвещения; сами правила были составлены под редакцией директора Императорской публичной библиотеки и члена Госсовета Д. Ф. Кобеко. Временные правила были заменены 26 апреля 1906 года законом «О временных правилах для неповременной печати». Закон упразднял разрешительную предварительную цензуру, но сохранял предварительную запретительную, т. е. после напечатания, но до выхода издания в свет. Всякая цензура в синодальный период была отменена особым постановлением Временного правительства «О печати» 27 апреля 1917 года.
Какую реакцию вызывало ослабление цензурных правил в церковной среде?
В двух публичных чтениях о свободе печати в марте 1882 года епископ Дмитровский Амвросий заявил: «Свобода слова в христианском смысле есть ревность и безбоязненное проповедание и исповедание истины с убеждением в её силе и с готовностью на все опасности и гонения со стороны решительных врагов её, или со стороны сильных земли, имеющих против неё свои предубеждения или неверные взгляды, и склонных оскорбляться противоречием защитников истины. А своеволие в области слова распространителей ложных и безнравственных учений есть явление в христианском мире ему чуждое и враждебное»[xxi].
В этом смысле еп. Амвросий противопоставляет блуждающей в области богословия мысли - православно мыслящего богослова, который есть «живой человек, ответственный перед Церковью, а не бескачественная, что-то богословское обещающая, мысль»[xxii]. Журналистская богословствующая мысль не проводит разницы между антиклерикализмом и антихристианством: «Не имея даже правильного понятия о Церкви, а по примеру римо-католических писателей заключая всю Церковь в одном её представительстве, т. е. духовенстве, они обрушились на последнее со всею затаённою ненавистию и пренебрежением к вере христианской вообще, и Церкви отеческой в особенности»[xxiii].
Нарушение свободы слова неразрывно связано и с темой нарушения авторских прав. «Интегрированность Церкви в российское общество, в котором борьба с нарушениями авторских прав и с контрафактной продукцией неуклонно усиливается, требует от Церкви самой включиться в нее, пока к тому ее не принудят внешние силы», - сказал на прошедшем Архиерейском Соборе председатель Издательского совета Русской Православной Церкви протоиерей Владимир Силовьев.
Стоит заметить, что упомянутые «внешние силы» не являются едиными в понимании цели копирайтного законодательства. Английская (Statute of Anne 1710 года) и континентальная (Бернская конвенция 1886 года) модели авторского права различны в своей направленности. Первая отстаивает интересы читателя, которые могут быть нарушены авторской или издательской монополией, вторая - интересы самого автора по отношению к своему издателю. Вряд ли та или иная модель полностью приложима к церковному книгоизданию. Однако, например, введение подобного копирайтному законодательству права на богослужебную литературу, а также т. н. «синодальный» перевод Священного Писания помогло бы во многих спорных случаях антисектантской полемики.
5. Соборные проекты
Проблема духовной цензуры обсуждалась в начале XX века седьмым отделом Предсоборного присутствия, но сами проекты нового цензурного устава возникали задолго до этого. Так, ещё в 1870-м году в «Православном обозрении» была опубликована редакционная статья «По вопросу о цензуре духовных книг». Здесь очевидны ясные опасения того, чтобы в результате ослабления и изменения цензурного режима сами функции духовной цензуры не оказались излишними. В той же статье одной из причин ухудшения положения в области богословской литературы представлялось отдельное существование светской и духовной цензур.
Это разделение «может служить одною из искусственных мер к поддержанию того ненормального разобщения между духовною и светскою литературою, на которое у нас люди разумные давно уже жалуются и которое становится особенно неблаговременно в настоящее время, когда вследствие настоятельных жизненных требований и в духовной литературе более и более усиливается потребность к сближению с общественною жизнию, и в светской сказывается потребность серьёзнее касаться вопросов церковно-религиозных»[xxiv].
Предсоборное Присутствие мыслило цензуру как средство «к ограждению веры и благочестия». В итоговом документе седьмого отдела (под руководством архиеп. Финляндского Сергия) предлагалось ослабить предварительную цензуру, усилив при этом обычную церковную дисциплину. «Высшая церковная власть, - говорится в документе, - подведомственных ему духовных лиц могут, если найдут нужным, пастырски отговаривать от их предприятия, но отказать им в духовном разрешении на издание могут только в том случае, если уже в самой программе предполагаемого издания и в его объявленном направлении могут указать нечто противное учению и правилам Церкви и угрожающее ей явным вредом. Отказ в благословении не может влиять на решение гражданской власти, но делает ослушника ответственным по церковным правилам» (раздел 2.4)[xxv].
Непосредственно такую ответственность предполагалось осуществлять путём карающей цензуры, в ходе которой «книга, изданная духовным или церковно-должностным лицом и содержащая в себе явно противное учению Церкви или направленная против неё, подлежит публичному осуждению высшей церковной власти; написавший же её, если в дальнейших её изданиях и вообще в своей деятельности будет продолжать отстаивать прежние взгляды, подлежит по судебном исследовании отрешению от должности или извержению из сана» (раздел 2.6)[xxvi].
Все издания, рассматриваемые цензорами, подлежали, согласно проекту, разделению на три категории: апробированные, сомнительные и осуждаемые. К первым относились «такие духовные издания, в которых нет чего-либо противного православной вере и доброй нравственности»; сомнения вызывало издание, «которое, не имея сознательного намерения исказить учение православной Церкви, и вообще повредить ей, заключает однако в себе места, несогласные с православным учением или вредные в нравственном отношении»; прямо осуждались «издания еретические или наполненные глумлением над православной Церковью, её учением, обрядами и склоняющимися к подрыву её авторитета»[xxvii].
Поскольку, отмечалось авторами «Объяснительной записки» к Правилам (в числе которых были известный канонист М. Красножен и библеист Н. Глубоковский), после Манифеста об укреплении начал веротерпимости 17 апреля 1905 года изменилось понимание формулировки «преступление против веры», то Церковь лишилась возможности полагаться на государство в деле защиты веры от посягательств печати и должна теперь принять эту защиту на себя.
Осуществлять цензурный механизм предполагалось следующим образом.
В пределах всей Русской Православной Церкви высшая церковная власть осуществляет наблюдение над изданиями через специальный Наблюдательный Совет, на епархиальном уровне - через епархиальные наблюдательные органы, подведомственные правящим архиереям и занимающиеся рассмотрением книг, «издаваемых самою церковною властью или же представляемых авторами и издателями по личному их желанию на предмет одобрения церковною властью» (раздел 3.3). Те же издания, что издаются прямо помимо церковной власти, но касаются непосредственно веры и нравственности, подлежат рассмотрению в рамках последующей цензуры (там же).
К числу издаваемых самой церковной властью и безусловно требовавших предварительной цензуры изданий относились: символические книги (в качестве принципиальных выражений церковной веры); Священное Писание и богослужебная литература; издания иконных подлинников (типов); учебники и руководства по всем предметам Закона Божия (разделы 3. 2-5).
В сущности, предлагаемые седьмым отделом «Правила» предваряли современную практику Римо-Католической Церкви. Последняя различает лицензию на издание сочинений от лица Церкви и апробацию, как выражение согласия Церкви, на признание аутентичности опубликованного каким-либо (не обязательно церковным) издателем текста Священного Писания, доктринальных и вообще учебных текстов (каноны 822-832 ныне действующего Кодекса Римо-Католической Церкви). Однако даже отсутствие апробации не означает, что данная книга «является запрещённой, со всеми вытекающими отсюда последствиями, установленными прежним (в редакции 1917 года - А. З.) каноном 1399 (то есть запретом для всех католиков на её чтение, печатание, хранение, продажу и распространение)»[xxviii].
Как известно, на самом Соборе Православной Российской Церкви 1917-1918 гг. вопрос о цензуре был отнесён в ведение Церковно-издательского совета (деяние 170). Однако статус последнего не был определён на Соборе и должен был рассматриваться Высшим Церковным Управлением, чего в действительности по известным историческим причинам не произошло.
6. Возможные перспективы
В пятой главе действующего Устава Русской Православной Церкви указывается, что «Священный Синод может создавать комиссии или иные рабочие органы для попечения: а) о решении важных богословских проблем, относящихся к внутренней и внешней деятельности Церкви; б) о хранении текста Священного Писания, о его переводах и издании; в) о хранении текста богослужебных книг, о его исправлении, редактировании и публикации; г) о канонизации святых; д) о публикации сборников святых канонов, учебников и учебных пособий для Духовных учебных заведений, богословской литературы, официальной периодики и иной потребной литературы (п. 28)»[xxix].
Таким образом, на сегодняшний день Устав не наделяет какой-либо синодальный отдел правом исполнения цензурных функций в Русской Православной Церкви. Будет ли сформирована такая специальная цензурная комиссия на общецерковном уровне или же эти обязанности будут возложены на уже существующие органы (Учебный комитет, Издательский совет) - покажет будущее.
Стоит отметить, что каноническую ответственность за издаваемую епархиальными структурами литературу несёт правящий архиерей. Об этом в своём докладе на Архиерейском Соборе напомнил Святейший Патриарх Алексий: «Каждый архипастырь должен четко знать свои полномочия и действовать исключительно в границах своей юрисдикции. Нарушением принципа канонической ответственности архиерея является не только открытие храмов или рукоположение клириков вне пределов своей епархии, но и благословение им печатных изданий или деятельности общественных организаций на чужой территории, а также вопреки волеизъявлению высшей церковной власти».
Сегодня у Русской Церкви есть возможность и насущная необходимость сосредоточить внимание на духовной цензуре таким образом, чтобы сделать её реальным проявлением учительной церковной власти. И то, что тема эта неоднократно поднималась на прошедшем Архиерейском Соборе, - заявка на серьёзную работу в этой области.
[i] Канон этот представляется весьма актуальным, приведём его текст полностью: «Книги Ветхого и Нового Завета, такожде святых и признанных наших проповедников и учителей, никому не позволяется повреждать или изрезывать, или книгопродавцам, или так называемым, мироварцам, или иному кому-либо передавать для истребления: разве когда от моли или от воды, или иным образом сделаются неспособными к употреблению. Кто же отныне таковое что-либо делающим усмотрен будет: тот да будет отлучен на год. Равным образом, таковые книги покупающий, если ни у себя не удержит оных для своей пользы, ни другому не отдаст в благодеяние и для хранения, но оные повреждать дерзнет: да будет отлучен» (Трулл. 68) / Правила святых Вселенских Соборов с толкованиями. - М., 1876. Репринт: М., 2000. - С. 502.
[ii] Такое указание имеет характер именно канонической нормы, т. к. содержится в списке русской Кормчей 1284 года: «...иже кто иметь еретическое писание у себя держати, и волхвованию его веровати, со всеми еретики да будет проклят, а книги те на темени их сожещи». Цит. по: Безсонов С. В. Надзор за книгой. - М., 1916. - С. 13.
[iii] Эта тема недавно получила подробное освещение в работе: Булычев А. А. История одной политической кампании 17-го века. - М., 2004.
[iv] И, как показывает церковная история, напротив, действительно некорректные, если не с догматической, то со специально канонической точки зрения, тексты подозрения не вызывали: достаточно напомнить судьбу сочинений митр. Петра Могилы, даже в дореволюционной историографии стыдливо называвшихся «латинофильскими», если не прямо проуниатскими.
[v] Латкин В.Н. Учебник истории русского права периода империи (18 и 19 вв.). - М., 2004. - С. 304.
[vi] Срв.: «Предварительная духовная цензура впервые явилась у нас в 1720 году. Поводом к её появлению послужило то, что в Киевской и Черниговской типографиях начали печатать церковные книги не согласно с великороссийскими изданиями оных: обнаружились происки раскольников и лютеранские идеи» - Сборник законоположений и распоряжений по духовной цензуре ведомства православного исповедания с 1720 по 1870 год. - СПб., 1870. - С. 1.
[vii] Там же. - С. 4.
[viii] Более подробно см.: Цензура в России: история и современность. Сб. науч. трудов. Вып. 1. СПб., 2001.
[ix] Сборник законоположений и распоряжений по духовной цензуре ведомства православного исповедания с 1720 по 1870 год. - СПб., 1870. - С. 6.
[x] Антонова Т.В. Борьба за свободу печати в России. 1862-1882. М., 1992. - С. 11.
[xi] Гаврилов А.В. Предисловие к изданию: Алфавитный указатель к Собранию мнений и отзывов Филарета, митр. Московского и Коломенского. СПб., 1891. - С. 3.
[xii] См.: Собрание мнений и отзывов Филарета... Том 2. СПб., 1885. Том 3. СПб., 1885, passim.
[xiii] Сборник законоположений и распоряжений по духовной цензуре ведомства православного исповедания с 1720 по 1870 год. - СПб., 1870. - С. 221.
[xiv] Собрание мнений и отзывов Филарета... Том 2. - СПб., 1885. - С. 12.
[xv] Котович А. Духовная цензура в России (1799-1855). - СПб., 1909. - С. 438-439.
[xvi] Там же. - С. 448.
[xvii] Законы о печати. - СПб., 1873. - С. 108.
[xviii] Законы о печати. Настольная справочная книга.Сост. З. Мсерианц. Изд-е восьмое. - М., 1899. - С. 137.
[xix] Свод данных о мотивах предостережений, полученных журналами и газетами в 1865-1904 гг. / Розенберг В., Якушкин В. Русская печать и цензура в прошлом и настоящем. - М., 1905. - С. 234.
[xx] Указатель к уголовным законам по делам, касающимся печати / Изложение постановлений о цензуре и печати. - СПб., 1865. - С. 188-189.
[xxi] Амвросий, еп. Дмитровский. Два публичных чтения о свободе печати с точки зрения Православной Церкви. - М., 1882. - С. 32.
[xxii] Там же. - С. 34.
[xxiii] Там же. С. 35.
[xxiv] По вопросу о цензуре духовных книг // Православное обозрение, 1870, первое полугодие.
[xxv] Правила по ограждению веры и благочестия и объяснительная записка к ним, составленная Седьмым отделом подготовительного к Собору присутствия // Журналы и протоколы высочайше учреждённого Предсоборного Присутствия. - СПб., 1906. Т. 2. - С. 392.
[xxvi] Там же.
[xxvii] Там же. - С. 394.
[xxviii] Либеро Джероза. Каноническое право. - М., 1996. - С. 140.
[xxix] Юбилейный Архиерейский Собор Русской Православной Церкви. Устав Русской Православной Церкви. Москва, 13-16 августа 2000 года. Сб. документов и материалов. - Нижний Новгород, 2001. С. 261.