Творчество и культура в свете традиций византийской мысли. Глава 3 : Богослов.RU

Творчество и культура в свете традиций византийской мысли. Глава 3

Новации человеческой жизни составляют суть его творчества. Само понятие творчества в сознании человека невольно ассоциируются с появлением чего-то необычайного, прежде не встречавшегося, нового. Но новь не выдерживает своей новизны во времени – уделом её будет неизбежный конец. Что же ново? С новизной связывается юность мира и восстановление разрушающегося временем. По настоящему новым не может быть причастное времени – истинная новизна вне времени. Это вечность.

Статья

Вспомогательные дисциплины Всеобщая история

Вспомогательные дисциплины Византология

Вспомогательные дисциплины Культурология

Вспомогательные дисциплины Лингвистика (языкознание)

Творчество как новь

Само понятие творчества в сознании человека невольно ассоциируются с появлением чего-то необычайного, прежде не встречавшегося, нового. С новизной связывается юность мира и восстановление разрушающегося временем. Действительно, это так. Столкнувшись с фактом исчезновения прежде всего важного и нужного для жизни, человек стремится уйти от этой неизбежности воссозданием изменившегося. Новое в культуре и природе призвано не изменять по существу, а заменять одно другим. Сам факт отрицания предыдущего и воспринимается как новь. Это негативное творчество — за счёт другого, оттолкнувшись от него, питаясь его энергией и уничтожая его самого. Это печальная картина всего произведённого человеческими руками. Нет ничего постоянного в жизни; всё течёт, всё изменяется. Существуют какие-то узелки культуры в виде институтов общественной жизни и человеческого быта. Но и они постоянно дряхлеют, связи разрываются. Восстановление их является делом необычайно сложным.

Новации человеческой жизни составляют суть его творчества. Здесь празднично только начало. Но уже в его семени заложен собственный конец и самоотрицание. Новь не выдерживает своей новизны во времени. Уделом её будет неизбежный конец. Смертью заканчивается любое рождение. Если для естественного мира цикличность явлений охранительна, то для человека она унизительна. Он лишается своего достоинства и превосходства над природой. В таком подражании естеству исчезает уникальность и неповторимость человеческой жизни как таковой, без внешнего опредмечивания её результатами общественной деятельности. В мире всё начинается как новое, а заканчивается как хорошо забытое при этом старое. Выходит, что в природе вещей нет истинной нови. Всё хорошо известно именно по своей финальной несостоятельности. Время пожирает всё. Человеческая жизнь, как следствие такого рассуждения, бессмысленна и бесцельна. Если нет продвижения к высшему, находящемуся вне всего созданного, то всё бытие человека абсурдно. Такие пессимистические взгляды присущи именно выдающимся представителям культурного творчества. Например, мы читаем у А.С.Пушкина:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на смерть осуждена?

Или у А.Блока:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.

Умрёшь — начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

Такие примеры самосознания человеческой природы можно множить. Всё повторимо, повторимо в своей безысходности, в рождении и гибели. Всякий носитель атеистического сознания, пишет известный исследователь русской литературы М.М.Дунаев, мужественно взглянувший действительности в лицо, отважившийся довести свои убеждения до логического конца, не может не придти к трагическому выводу, что жизнь его бессмысленна, ибо представляет собой случайный результат слепой игры бездумных сил[i]. Новое оказывается либо внешней переменой событий, непроникающих в душу, либо затрагивающих глубины человеческой жизни, но оставляющих в ней пепел глубоких разочарований. Во вселенной, природе и человеке нет спасения от неминуемой гибели. Что же ново? Может быть, само время. Но исторически оно было всегда. Мотив бегства от жизни хорошо известен античной философии. По настоящему новым не может быть причастное времени. Истинная новизна вне времени. Это вечность. То, что не изменяется и не перестаёт быть самим собой. Это не просто игра ума, рациональное представление о Боге, а Высшая реальность, с которой у человека есть творческая связь. Именно такой вид творчества приносит несокрушимые плоды, поскольку они обновляются не земной энергией человека, а самим Творцом жизни. Понятие творчества и обновления можно соотнести только с Богом. Он создаёт мир как прежде небывалое, создаёт его во времени. Всё содержание творения в Нём. Бог не знает старения. Соотнесённость с ним делает вечным и наш мир. Сотворённое в Боге не исчезает. В христианском мировоззрении начало и конец мира не совпадают[ii]. Св. Василий Великий в «Беседах на Шестоднев» пишет, что человек не должен представлять себе видимого безначальным и «из того, что движущиеся на небе тела описывают круги... не заключай, что природа круговращаемых тел безначальна. Видя, что тела, описывающие круги, возвращаются в прежнее своё положение, равномерностью и непрерывностью их движения не удерживай себя в той ложной мысли, будто бы мир безначален и нескончаем... проходит образ мира сего (1 Кор. 7, 31), и: небо и земля прейдут (Мф. 24.35)»[iii]. Начавшееся со временем по всей необходимости и окончится во времени. Если имеет начало временное, то не сомневайся о конце[iv]. Но св. Василий Великий говорит и о другом начале — вневременном, являющемся основой для множественных временных начал. Оно хотя и находится во времени, но неизменно и в этом смысле вечно[v]. Во временном потоке тление предшествует рождению[vi]. Движение как бы вводится в сотворённые земные сущности. Св. Максим Исповедник пишет: «Всякая сущность вводит вместе с собой и предел самой себя, ибо ей присуще быть началом движения, созерцаемого в ней как возможность. Всякое естественное движение к действию, мыслимое после сущности и до действия, есть середина... А всякое действие, естественно ограничиваемое своим логосом, есть завершение мыслимого до него сущностного движения»[vii]. По замыслу Творца мир был создан незавершённым и требовал законченности изнутри. Нужен был ещё один субъект действия, который осуществил бы начатое и привёл мир к Творцу как Творческому Началу творения. Человек венчает создание космоса. Время оказывается для него гарантом и условием его свободы. Он получает душу живую, т.е. вневременную личность и свободную волю, выбирающую между временем и вечностью. Организовав себя, подчинив тело и чувство духу, Адам изменил бы всё строение земли, так как вбирал её в свой состав. Он был центром вселенной и должен привести её к Центру всего бытия. У него были вложенные свыше в его природу возможности противостоять времени. Эта чудесная новь являлась залогом ожидания ещё большего Чуда и Истинной нови. Под чудом как раз и понимается вмешательство божественного в естественный ход событий, вторжение во временные закономерности вечного и изменение всех земных связей и отношений. Новый Завет полон примеров творения чудес Спасителем и его учениками. Это исцеление больных, немощных, калек, воскрешение от смерти. Все эти виды страданий являются следствиями искаженного бытия человека.

Наделённый творческой свободной волей человек сделал выбор в пользу земного, сразу потеряв творческую способность к обновлению. Он превратился в ветхого Адама и стал работать смерти. Грех вошёл в жизнь, исказив весь состав человека. Сам на себя он надеяться не может, потому что хорошо себя знает. Нет никакой новизны, а есть только чувственные перемены. Таков итог духовного состояния человека. Он ничего не может ожидать ни от науки, ни от искусства. Повреждённые принёсшим смерть грехом, они, в конце концов, обращаются против своего создателя. В этом мире всё против человека, и мир победить ему самому невозможно. В христианском опыте смерть раскрывается во всей глубине своего трагизма, как жуткая метафизическая катастрофа, как таинственная неудача человеческой судьбы[viii]. Человеческая смерть не есть только некий «естественный» предел или удел всего преходящего и временного. Напротив, смерть человека вполне противна естеству. Бог смерти не творил (Прем. 1, 13), — творит Бог для пребывания, а не только для бывания, — не для умирания, но «во еже быти»... Смерть человека есть «оброк греха» (Рим. 6, 23), есть некий изъян и порча в мире[ix]. Она присуща только человеку. Ничто не умирает, кроме его, потому что ничто не имеет целостности. Смерть же есть противоестественное разделение души и тела. Человек был сотворён по образу и подобию Божию и имеет сверхприродное единство в своей личности. Разрушение его и есть смерть. Смерть начинается с тела и охватывает затем всю личность. Человеческая природа в таком состоянии не может уподобляться Богу. Она должна неминуемо распасться, следуя естеству. Будучи сам свободен, Бог дал свободу и человеку. Жизнь в самом себе имеет только Создатель[x]. Человек получает её в дар и по своей воле может либо отклонить её, либо принять. Уклонившись от Бога, он впадает в смерть, высшее подчиняет низшему; дух -— земле. «Сотворил же его Бог по природе — безгрешным и по воле — независимым. Но безгрешным называю не потому, что он не был восприимчив к греху, ибо одно только божество не допускает греха, а потому, что совершение греха обусловливалось не природою его, но скорее свободною волею, т.е. он имел возможность пребывать и преуспевать в добре, получая содействие со стороны божественной благодати, ровно как и отвращаться от прекрасного и очутится в зле по причине обладания свободною волею, при позволении со стороны Бога. Ибо добродетель не есть что либо, совершаемое по принуждению»[xi]. Теперь человек рождает потомков по своему образу и подобию. Он не передаёт жизнь, а транслирует смерть. Отказавшись от дара благодати, вернуть своими силами его не может, как ни пытается это сделать[xii]. Созданный по возможности вечно юным, человек стареет, страдает и умирает. Любые его начинания оканчиваются неудачей. Настоящее и будущее разделено временем. И даже если надеяться на бессмертие дел своих, прировняв человека к плодам его деятельности, то грядущие поколения могут не разделить ценностей создателей. Всякая новизна обманчива, она рано или поздно теряет свою свежесть и привлекательность. Осуществлениями собственных земных планов человек наказывается за свои желания, теряя в них надежды. Начало во времени содержит и свой конец. Неповторимость человеческой души не передаётся при новом рождении. Подвержена истории и внешняя среда общественной жизни. Наступающий поток времени враждебен человеку. Идущий в ногу с ним теряет свою личность, опошляется, фактически убивает себя. Он не владеет будущим. Оно приходит неожиданно и совершенно не таким, как его представляли. Ставшее реальностью ожидаемое отрезвляет от пьянящих иллюзий самовластья. Во времени истинной реальности нет. Прошлое, настоящее и будущее исчезают, как миг, в небытие, откуда и появились. Объективному мыслителю ничто не предвещает сохранение его дел на земле. В богоборческой культуре постоянно видны попытки увековечить себя в мире. Это стремление остановить время гигантизмом своих начинаний и радикальностью перемен. Хронология истории об этом ясно свидетельствует. Эпоха Возрождения виделась как новая полоса истории, как освобождение о заблуждений Средневековья. С ней связывалось раскрытие незатронутых сторон личности. Остриё реформ иступилось безнравственностью гуманизма, разложением общественной жизни, кровопролитием, аморализмом. Новь преобразования сменилась новью глубочайшего кризиса. «Новое время» европейской истории вновь началось с социально-промышленного переворота, революций и разрушений, обесценивающих человеческую жизнь во имя общественных идеалов, и закончилось мировыми войнами. Далее — «новейшее время» — новые революционные потрясения, новая бойня, миллионные жертвы. «Светлое будущее» обязательно должно уничтожить «тёмное настоящее». Человек никак не может научиться жить. Сам в себе он не имеет основания текущего дня. Ещё дальше, утопия атеистического сознания -— коммунизм, так страшно обрушившаяся на русскую почву. Наконец, как желание закончить все перемены разом — постмодернизм. Павел Проценко пишет: «Культура, во всяком случае европейская, всегда стремилась к духовным источникам, к поддержанию достоинства человека, к утверждению его высшего предназначения, в то время как культура современная пронизана скепсисом, разочарованием в человеке и его идеалах, поражена неверием и пренебрежением к святости жизни и одновременно порабощена всевозможными идеологиями, поставленными на место, дотоле принадлежавшее религии. Мы живём в эпоху «после всего». После индустриализации, после христианства, после Гутенберга, приобщившего к книге массового человека, после искусства, после литературы, после любой определённой нравственности, по ту сторону всякого ясного определения и всякого нравственного выбора. Новую цивилизацию окрестили заковыристым именем «постмодернизм», что означает вхождение истории в пространство, возникшее «после всех перемен», в то, что осталось после революционных переворотов во всех областях человеческого существования»[xiii]. Предполагаемый штиль времён может закончиться новым насилием. Уже сейчас со стороны тех, кто говорит о «новой эре», слышно бряцание оружием. Или другая угроза человеческой душе — потонуть в тиши собственного бытия во имя мирного сосуществования (предполагается со злом), жизненного уюта и комфорта, убивающих все стремления внутреннего роста и необходимость победы над самим собой. Отвернувшись от Абсолютного, человек тщетно пытается найти или создать абсолютное в земном. Не имея возможности это сделать, он обожествляет самого себя и вместе с этим умирает, подтвердив за смертью силу абсолютного начала.

Но что невозможно человеку, возможно Богу[xiv].В христианской догматике мы находим, что только один Бог вечно сущий. Он даже выше, чем вечность. Ибо Творец времён не находится в зависимости от времени, но Он — выше времени[xv]. Спасти человека от времени может только Создатель. Воплощение второго Лица Животворящей Троицы принесло людям возможность избавления от греха смерти. Поэтому Иисус Христос в христианском учении называется Спасителем, т.е. Победителем смерти. Св. Григорий Палама пишет, что естество, которое от нас, ради нас прияв, Он новосоделал... не только естество, но и ипостась (индивидуальную личность). Он новосоделал и даровал нам отпущение наших грехов: путём божественного крещения, путём соблюдения его заповедей, путём покаяния, которое Он даровал споткнувшимся, и путём Причащения Его Тела и Крови[xvi].У преп. Макария Египетского мы читаем: «Кто приходит к Богу и действительно желает быть последователем Христовым, тот должен приходить с тою целью, чтобы перемениться, изменить прежнее своё состояние и поведение, показать себя лучшим и новым человеком, не удержавшим в себе ничего из свойственного человеку ветхому. Ибо сказано: Аще кто во Христе, нова тварь (2 Кор. 5, 17). Господь наш Иисус Христос для того и пришёл, чтобы изменить, преобразить и обновить естество и эту душу, вследствие преступления низложенную страстями, создать вновь, растворив её собственным своим Божественным Духом. Он пришёл верующих в Него соделать новым умом, новою душою, новыми очами, новым слухом, духовным новым языком, одним словом сказать, новыми людьми, или новыми мехами, помазав их светом видения Своего, чтобы влить в них вино новое, т.е. Духа Своего. Ибо говорит, что новое вино должно вливать в новые мехи (Мф. 9, 17). Как враг, взяв подчинившегося ему человека, соделал его новым для себя, влил в него вино всякого беззакония и худого учения; так и Господь, избавив человека от врага, соделал его новым, помазав Духом Своим, влив в него вино жизни, новое учение Духа»[xvii].

Христианство нельзя считать лишь новым учением, интеллектуальной, отвлечённой концепцией жизни. Речь идёт о новой реальности и живой Истине, затрагивающей всего человека и преображающей всё его естество. Это внутренний опыт личности, признающей Её, ищущей и идущей к Ней указанным путём. На этом пути происходит личная встреча человека с Богом, что и является небывалым, неповторимым, неисчезаемым — новым. Новь в самом Иисусе Христе. Богу как Абсолюту не присуще изменение. Он не старится как добровольно разрушающий себя человек, имеющий волю к страстям. Бог вечен и постоянен. Он — Творец, и не зависит от Собственного творчества. Абсолютно новым является соединение Бога и человека. Он проникает во всё естество ветхого Адама, принимает его на себя, создавая таким образом Богочеловека. «...Богочеловек принял только корень (т.е. самое лишь естество) человеческого рода, но не и грех, будучи единственным, Который не был зачат в беззакониях, и не во грехах чревоносим, то есть — в плотском услаждении страсти, и нечистых помыслах (человеческого) естества, загрязнившегося вследствие преступления, — дабы быть в полном смысле слова совершенно чистым и непорочным, и не потому, что ради Себя Он имел нужду в этой чистоте, но ради нас Он всё мудро воспринял, и таким образом воистину наименовался Новым Адамом, отнюдь не стареющем, и ветхого Адама в Себе Самом и через Себя воссоздать, и на веки сохранить юным, будучи сильным совершенно отогнать старость. Ибо и оный первый Адам в начале был создан Богом непорочным и был юным, пока добровольно доверившись диаволу, и обратившись к плотским услаждениям и подпав скверне греха, не состарился и не впал в состояние, которое было противно естеству»[xviii]. Истина Боговоплощения закреплена только за христианской верой. Христианство поэтому можно называть новой религией, а Рождество — началом новой эры. Признание Иисуса Христа Богочеловеком лежит в основе создания Церкви[xix]. Христианство и Церковь нераздельны. Именно за Церковью Христос оставляет дело обновления человеческой природы. Он Сам является ее Главой. Крупный христианский мыслитель начала ХХ в. архип. Илларион Троицкий, ссылаясь на учение отцов Церкви, пишет, что Христос приходил на землю вовсе не для того только, чтобы сообщить людям несколько новых теоретических положений. Он приходил, чтобы создать совершенно новую жизнь человечества, то есть Церковь. Это новое человеческое общество, по мысли Самого Создателя его, существенно отличается от всех естественных соединений людей в разные общества. Христос нередко Сам называл Свою Церковь Царством Божиим и говорил, что это Царство не от мира (Ин. 14,27; 15,19; 17,14,16; 18,36), то есть оно не подобно царствам политическим. В основу Церковного единения положены не охраняющие личный эгоизм правовые начала, а любовь — начало противоположное эгоизму. В своей прощальной беседе Христос говорил ученикам: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга; по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 14, 34-35). Новое начало церковного единения создает не механическое объединение внутренне разделенных личностей, а единение органическое. Апостол Павел называет Церковь единым телом нового человека. Но энергия созидания сверхчеловеческая. Человечеству даны новые силы, а потому для него становится возможным церковное единение[xx].

Дело Христа не ограничивается теоретическими положениями, а есть продолжающееся в Церкви новое творение. Воплощение является началом процесса обновления. Далее оно продолжается в крещении, очищающем от скверн ветхого состава человека. Потом следует жизнь по Евангелию в подражание Искупителю нас от уз смерти. И наконец, — воскрешение из мертвых как утверждение совершенной новизны[xxi]. Как видно, началом серединой и концом новотворчества оказывается Сам Бог. «Я есть Альфа и Омега, начало и конец...»[xxii] Новый Завет является путем к Богу, путем преобразования старого человека. «Чем отличаются заповеди Евангелия от заповедей Моисеева десятисловия? Последние не допускали падшего человека впасть в состояние решительно противоестественное, но и не могли возвести к тому состоянию непорочности, в который человек был сотворен. Заповеди десятисловия сохраняли в человеке способность к принятию заповедей Евангелия (Ин. 3,21). Заповеди Евангелия возводят в непорочность, превысшую той, в которой мы сотворены: они зиждут христианина в храм Божий (Ин. 14,23); соделав его храмом Божиим, поддерживают в этом благодатном, сверхъестественном состоянии (Ин. 15,10)»[xxiii]. Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное[xxiv].

Новизна Нового Завета заключена не в букве или внешних правилах поведения. Здесь изображен Сам Новый Человек и Его земная жизнь. В Евангелии дан образ будущности, имеющей залог уже в этом мире. В нем дышит новизной каждое слово, и новь не в текстах, а в самом духе жизни. Это совершенно иной путь человека, ведущий не во времени, а к вечности. Это было, действительно, последнее слово, слово конца, но лишь временной жизни, и сказанное во времени. Но это божественное слово конца не означало предела в земном смысле, а открывало новое начало будущей жизни уже в историческом существовании. Новая благая весть была соблазном для иудеев, людей ветхого завета, и безумием для эллинов, не могущих мыслить воплощенную вечность. Заповеди Евангелия должны пересоделать саму природу человека... В них больше требовательности. Св.Григорий Палама пишет, что до Пришествия Христова, грешники заслуживали большего снисхождения, да и меньшая была строгость в заповедях... До Владычного Пришествия не было запрещено ни клясться именем Божиим, не имели мы ни объявленных высказываний за гнев друг на друга и презрение; но ни страстный взгляд на чужую жену не засчитывался нам за прелюбодеяние; ни удержание излишков и не уделение нуждающимся не означало наше добровольное рабство Мамоне; ныне же мы должны будем дать отчет за все таковое: и не только за дела, но и за слова, и не только за слова, но и в мыслях с нас требуется чистота и строгость[xxv].

В христианском понимании книги Священного Писания не составляют суть христианства, потому что само христианство не есть учение, а новая жизнь. Чтобы сделаться последователем какой-нибудь определенной философской школы, пишет архип. Илларион (Троицкий), нужно усвоить философские труды родоначальника этой школы. А достаточно ли знать Новый завет, чтобы сделаться христианином? Конечно, нет. Можно знать наизусть Новый Завет, можно в совершенстве знать всю новозаветную науку и, однако, быть очень далеким от спасения. Для спасения необходимо приложиться к Церкви. Книги Священного Писания — это одно из средств, через которые в Церкви действует на людей благодатная сила Божия. Священное Писание не есть самостоятельная величина; его нельзя считать со вне данным для Церкви законом, который она может исполнять и от которого она может отступать. Священное Писание явилось в недрах Церкви и ради Церкви. Церковь владеет Писанием и употребляет его на пользу своих членов[xxvi].

В Евангелии изображена нестареющая новая жизнь, истинная жизнь — начало всему. В человеческой череде событий — это конец, но не временной. Это плод всей его жизни. «...Се, творю все новое... Я есмь Альфа и Омега, начало и конец...»[xxvii] Здесь то творчество, которое никогда не прекращалось после сложения мира. Оно обращено к самому Создателю, который есть Высшая Гармония и желает привести в единство с Собой становящийся мир. Это отражается, в первую очередь, в человеке как его образе. Потухший облик ветхого Адама Бог оживотворяет[xxviii]. Для уподобления Себе нужен Новый человек. Грехопадение ущербило Божественный план творения, но не лишило любви и милости[xxix]. Господь сам открывается человеку и входит во все его дела. Это истощение[xxx] Божества трудно поддается осознанию: как Безграничное могло соединиться с ограничененным. Это чудо является началом нового этапа творчества.

Как соотносятся с собой новый и старый Адам, Новый и Ветхий Завет? В творчестве людском новое питается энергией старого, уничтожает и отрицает его. В результате творчество само себя изживает. В Божественном же плане, куда предстоит войти человеку в своем свободном выборе, все наоборот, все парадоксально для обыденного ума. Это образец истинного творчества. Новый человек не уничтожает древнего, а дополняет его. Новый Адам, каким стал Богочеловек, восстанавливает природу человека и восполняет ее своею благодатью. «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не перейдет из закона, пока не исполнится все»[xxxi]. В Боге сильно всякое слово. Он не противоречив. В Домостроительстве[xxxii] Своем Он доводит ранний закон до готовности принять высший, или Самого Себя. При этом Он не совершает насилия над человеческой свободой. Это не сотворение заново, а внутреннее преображение. Оно не может пройти мимо всех сторон человеческой души. «Царство Божие внутри вас есть» и оно приходит незаметно[xxxiii]. В человеке поселяется как бы его соперник — совесть. Умертвить совесть невозможно, пишет св.Игнатий (Брянчанинов), она будет сопровождать человека до Страшного Суда. Не делай насилия сопернику — иначе лишишься духовной свободы[xxxiv].

Боговоплощение, а затем и христианское таинство крещения, не просто восстанавливают естество человека и оживляют его, но и соделывают в более высоком качестве. Первый Адам создавался таким, что всегда мог умереть. Второй же обожествляется, уподобляется, чего не мог сделать первый, становится как Бог. Это произошло потому, «что Тот, Кто все из небытия привел в бытие, все что- на земле и на небе, — призрев на свои разумные творения, которые, по причине устремления к большему (т.е. гордому желанию сравняться с Богом), привели себя в негодность, дарует, вот, им Самого Себя, — чего нет ничего большего, ни равного, ни приближающегося, — и предлагает Себя желающим быть причастниками Его, дабы уже с тех пор мы возмогли безопасно для себя пользоваться стремлением к лучшему, вследствие коего стремления в начале, мы подвергли себя крайней опасности, и, чтобы каждый из нас, желая стать Богом, не только были бы неповинны за такое стремление, но и — достигали бы то, что желаем»[xxxv].

Хотя в Боге все последовательно, но третий этап творения человека, после его создания и Домостроительства законов и пророков падшего естества, из ряда вон выходящее событие, необычайнейшее и новейшее по своему содержанию. Искуплением обновлено человеческое естество. Богочеловек обновил его Собой и в Себе. «Такое обновленное Господом естество человеческое прививается, так сказать, к естеству падшему посредством крещения. Крещение, не уничтожая естества, уничтожает его состояние падения; не делая естества иным, изменяет его состояние, приобщив человеческое естество естеству Божию»[xxxvi]. Как небо отличается от земли, так первый человек отличается от второго[xxxvii]. Его природа не просто оздоравливается и очищается. Представление об очищении «катарсисе», было уже в античности. К человеку добавляется, не смешиваясь с ним, еще один уровень бытия. На сей раз высший, божественно-сущностный. Эти идеи общи во всем святоотеческом предании. Из византийцев наиболее развил их св.Григорий Палама в пылу дискуссий XIV в. У него мы читаем: «...Он входит в общение с нами вторым общением, гораздо более чудесным первого: потому что тогда, вот, когда привел нас в бытие, Он сделал нас учениками Своей благодати и создал нас по образу и подобию Своему; а ныне, воспринимает наше естество (природу), воистину став Человеком Тот, Кто -— в наивысшей степени Человеколюбивец; и воспринял Он наше смиренное тело, и посему не подобосущным, а единосущным став с нами согласно Своей человеческой природе, ...и обожествив воспринятое Им наше естество, Он делает нас участниками и общниками с Ним: чтобы, как сначала восприняв наше естество, Он стал Человеком, Так (в свою очередь) и мы, став общниками обожествленной Его плоти, стали обожествленными людьми, и на этом основании — сынами Божими по благодати, братией же его по плоти, не только имея единосущие с Ним согласно человеческой природе (воспринятой Им), но — и подобие, на том основании, что она стала прославлена и обожествлена; и посему мы стали сонаследниками Его славы и царства, что у Богочеловека Слова и является целью домостроительства в отношении человека, и благодеянием Его к нему, которое превосходит всякое разумение и слово»[xxxviii].Привитие к человеческому естеству божественной сущности делает творение законченным, а время превзойденным. Никакие потуги человеческого творчества не могут исчерпать возможностей его природы. До конца жизни человек так и остается незаконченным во всех своих земных делах. Здесь победительница времени — смерть. Новый человек выше сотворенного. Дополняющая его надстройка высшего бытия непостижима для человеческого разумения. Она порождает небывалые отношения между Богом и личностью. В христианском мировоззрении вера является высшей формой познания, так как знаменует собой путь в бессмертие. При сотворении Адама и в падшем его состоянии она была другая. Теперь все отношения Бога и человека переносятся в его сердце. Именно во внутреннем, а не во внешнем человеке совершается победа над временем. А значит то, к чему всегда стремились люди, разрешается только верой, причем не произвольной, а дарованной свыше. Вера становится новой формой творчества. «Не бойся, только веруй»[xxxix].Христиане молитву творят. Она открывает новый путь человека — спасение от смерти. Этот путь начинается Самим Спасителем. Воплощение было бы бессмысленным, а искупление — невозможным без победы над смертью. За Воплощением следует Воскресение. У св. Григория Паламы мы читаем: «Но о чудо, превышающее все чудеса! — И Самого Себя дал на смерть ради нас, и воскрес ради нас вознесся Он, всегда живый, как Бог и Сущий на небе, лучше сказать- сущий везде и над всем, пребывающий прежде веков и во веки...»[xl]. Это уже последняя, исключительнейшая новь. Она почти не постижима для непреобразованного ума, когда смерть является не уничтожением всего, а его приобретением[xli]. «Смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав» — слышим мы в пасхальных песнопениях. В творчестве веры Воскресение неминуемо. Биологическая смерть- дань несовершенной природе, которая развивается и заканчивается во времени. «Это было очень трудной новизной в христианском учении. Не только «слово Крестное», не меньше и «слово Воскресное» бывало для эллинов безумием и соблазном Ибо эллинский мир телом всегда, скорее, гнушался. И проповедь воскресения могла только смущать и пугать античного человека»[xlii]. В святоотеческом предании признается за смертью ветхого человека реальность, заключающаяся в том, что он уже не может вернуться к жизни. Но умирая прежней смертью, он не остается в ней. Оживление в новой, лучшей жизни означает уже не смерть, а успение[xliii].Обновленное естество лишается смерти и бедствий жизни[xliv].Новь — дело Воскресения[xlv]. В нем заключается высшее совершенство человека. Пока он еще живет на земле, в его жизни есть что-то условное и несовершенное. Смерть как бы ставит печать на временное существование человека. Его прошлое рассматривается целостно и оценивается по-иному. Но в ожидании Воскресения это прошлое перестает быть только прошлым. Оно приобретает черты неизменной истинной жизни, которая откроется в будущем. Поэтому, вслед за верой, надежда является свойством нового человека: надежда на бессмертие своих дел в будущем веке, на новую жизнь в новом теле на новой земле[xlvi].Уже только ожидание этого становится творческим состоянием души, чего лишено сознание естественного человека. От этого чувства веет юностью и вечной весной. Это внеземные чаяния. Хоть наше тело тленно и смертно, но оно не есть тление и смерть. То и другое введено в человека грехом. Я хочу, говорит Иоанн Златоуст, снять с себя чужое, а не свое. И чужое — не тело, но приставшее к нему тление и смерть[xlvii].В христианском мировоззрении тела умерших наподобие семян, ввергаемых в землю. Они лежат, как пшеница под зимним саваном, ожидая, предваряя, пророчествуя нездешнюю весну Вечности[xlviii].Изначально об этом мы читаем у апостола Павла: «...Сеется в тлении, восстает в нетлении; Сеется в унижении, восстает в славе; Сеется в немощи, восстает в силе; Сеется тело душевное, восстает тело духовное... Первый человек Адам стал душою живою, а последний Адам есть дух животворящий. Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное. Первый человек — из земли, перстный; второй человек- Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные, И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного... Плоть и кровь не могут наследовать Царства Божия, и тление не наследует нетления. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся...»[xlix] Творческий потенциал этой надежды был столь велик, необычаен и потрясающ, что только она одна составляло статью обвинения апостола[l]. Для античного сознания это было сумашествием[li].Обнадеживающая весть воскресения составляет путь к окончательному обновлению человека, к высшему совершенству. В этом обетовании звучит победа над временем в творчестве жизни. Христианство учит, что в новой жизни у нас будет новое тело. Но, как пишет св.Григорий Палама, облекаться в него уже нужно сейчас, в этом мире[lii].Следует, находясь еще в ветхом состоянии, создавать те зерна вечности, которые затем произрастут в Вечность. Это и составляет творческое задание человка — преображать себя, творить в себе крупицы нового истинного бытия. Преосуществление не может произойти без свободной воли и желания самого человека. Его будущее зависит от его выбора, поступков, действий еще в этом мире. Человек призван к вечности, а не к истории[liii].Как пишет апостол Павел, не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего[liv].Для этого необходимо противостоять времени, меняться в самом себе. Нужно как бы заново создавать своего внутреннего человека. Оживление и укрепление личностного начала в христианстве называется аскетикой. Это творчество человеком самого себя. В христианской культуре оно стоит на первом месте. Противоестественным кажется для природного человека ограничение своей воли, желаний, стремлений, ущемление плоти. Но именно так расстаются с ветхими ожиданиями и облачаются в новую живую плоть Спасителя. От поста, читаем мы у святого Григория Паламы, внутренний человек обновляется, а внешний — вянет[lv].Воплощение переносит все главные события жизни вовнутрь, в душу человека. Здесь продолжается его творение и его творчество или сотворчество Бога и человека. В своей глубине личность реально ощущает ростки новой жизни. Для нее самой эта радостная весть кажется почти невероятным чудом, раскрывшейся тайной. Она ее бережет как высшую ценность. «Новый человек хочет быть неизвестным для самого себя, для своих внешних отношений»[lvi].

Для того чтобы подлинно расстаться с прошлым образом мысли и жизни, человеку необходимо сделать шаг в другом направлении, по пути вневременном. Сам по себе совершать подвиг он не в силах. Ему нужен пример, образ принявшего на себя всю природу человеческую. Но поскольку во Христе не было человеческой ипостаси, т.е. личности, то каждому из живущих следует сделать собственные шаги в этом направлении. Само понятие единичности в христианском опыте существенно изменяется по сравнению с античным. В античном мировоззрении, то есть скульптурная единичность — неприкосновенное и неповторимое овеществление застывшего лика. В христианском опыте, то есть единичность пережитой жизни. В одном случае единичность временная, в другом — единичность вневременная. Это связано с тем, что античный мир не признавал никакого вхождения из времени в вечность. Бывающее никак не может стать пребывающим — что рождается то и умирает. Не умирает только то, что и не рождается, что и не начинается. В античном понимании, строго говоря, допускать будущее бессмертие означало, тем самым, и предполагать прошлую нерожденность. И весь смысл эмпирического процесса полагается именно в каком-то символическом нисхождении из вечности во время. Судьба человека решается и исполняется в развитии — не в подвиге. Основным остается здесь натуралистическое понятие врожденного задатка — не творческого задания[lvii].В античном понимании основная категория временного существования есть именно отражение, но не событие. Ибо все, чему достойно быть, уже есть в наилучшем и завершенном виде. В античном осознании нет чувства творческого долга. Высшим объявляется «бесстрастие» или «равнодушие» мудреца, которого не занимают и не тревожат перипетии временного процесса. Дальше добродетели терпения античная этика не простирается, и слишком редко и слабо пробивалось тогда подлинное чувство ответственности[lviii].Христианство относится ко времени более уважительно, так как в нем, в происходящих событиях повседневности решается вопрос будущего бессмертия человека. Время не обременительно. Оно ценно тем, что с ним соединилась вечность. Это соединение естества с Божеством звучит как призыв к человеку, чтобы он, находясь в реальности своей природы, смог победить ее еще в условиях земной жизни, совершив подвиг восхождения в область иной реальности, приобретя залог бессмертия и ощущения новой, никогда нестареющей жизни. Как пишет св. Григорий Богослов, Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом! Подвиг -— это поступок, разрывающий цикл времени. В нем смысл окружающим обстоятельствам. Теперь они не исчезают бесследно, а связываются отношениями к событию. Событийностью наполнены факты истории, так как символизируют внутреннюю победу человека над самим собой. Каждая поступь личности по небесной лестнице поднимает ее на новую высоту[lix].Путь обожения нового человека, во временных условиях не знает предела. Восхождение завершается, по христианскому вероучению, при всеобщем Воскресении.

В христианской литературе преображение противопоставлено прогрессу, как внутреннее — внешнему, а новый человек — прогрессивному. Религиозным идеалом определяется вся жизнь человека. Идеалом христианства является восстановление падшего человека и созидание нового, новой твари. Этот процесс совершается в Церкви. В ней соединяются божественные и природные силы. Отпадение от Нее, как отпадение члена от организма означает прекращение развития. Так и для личности отстранение от Церкви означает духовную и нравственную гибель. Жизнь и совершенствование человека в лоне Церкви доставляет ему особые блага как награду — необходимое следствие его духовного восхождения. Тем, кто приспосабливается к земле и приноравливается к временному — к комфорту и удобству; стремится к власти, почестям и славе — нужны другие награды. Они обеспечиваются внешним, зачастую материальным, прогрессом, возрастание в числе, а не качестве жизни. Тот прогресс, пишет Архип. Илларион (Троицкий), которым кичится наш гордый век, большого значения в глазах христианина не имеет, потому что христианин, прежде всего, задает вопрос: какая польза для вечности, для спасения души? При ответе на этот вопрос очень часто первые оказываются последними. Кто ближе к Богу: гордый ли завоеватель воздуха, который несется с головокружительной быстротой и устанавливает мировой рекорд, или смиренная убогая старушка с котомкой за плечами, едва бредущая по тропинке к Сергию Преподобному?[lx] Прогресс не связан с духовным совершенствованием. Он даже ему противится. «Прогресс требует, чтобы вся энергия человека была посвящена ему одному и ничему больше. А христианство требует от человека внутреннего подвига даже до крови, направляет энергию внутрь. Вот почему так часто и у нас смотрят на веру, как на помеху для прогресса. Это так и есть на самом деле, потому что у христианского подвижника уже не остается столько энергии, чтобы быть деятелем прогресса, да и его идеалы не впереди, а вверху на небе, в вышнем Иерусалиме. Деятель же прогресса дичает духовно и носит зверя в себе»[lxi]. В другом месте у этого же церковного писателя очень точно сказано: «Те культурные успехи, которых достигли наши просвещенные противники, конечно возможны только при том условии, если на достижение этих успехов обращена наибольшая доля народного внимания. Культурный прогресс достигается скорее теми, для кого он стал своего рода идолом. И то конечно, несомненно, что для европейского сознания прогресс уже давно сделался не идеалом только, но именно идолом. Ведь слова «культура», «прогресс» и им подобные современным европейцем и нашими западниками произносятся прямо с каким-то благоговением; для них это слова священные. Каждое слово против ценности культуры готовы объявить кощунством. Еретику, сомневающемуся в ценности прогресса или совсем этой ценности не признающему, грозит побиение всяким дрекольем.

Но не трудно показать, что прогресс и идейно и практически связан с войной, и с некоторого рода необходимостью. Из него вытекают даже жестокости и зверства немцев, о которых мы читаем теперь в газетах (работа написана в 1914 году-автор). Ведь идея прогресса есть приспособление к человеческой жизни общего принципа эволюции, а эволюционная теория есть узаконение борьбы за существование. В борьбе за существование погибают слабейшие и выживают наиболее к ней приспособленные. Перенесите борьбу за существование во взаимные отношения целых народов -— вы получите войну и поймете смысл железного немецкого кулака. Война есть международная борьба за существование, а вооруженный кулак — наилучшее к этой борьбе приспособление. Но последнее слово эволюции сказано ведь Ницше. Он указал цель дальнейшему развитию. Эта цель- сверхчеловек. По трупам слабых восходит на свою высоту сверхчеловек. Он жесток и безжалостен. Христианство с его кротостью, смирением, прощением и милосердием для Ницше отвратительно. Сверхчеловек должен навсегда порвать с христианскими добродетелями; для него они порок и погибель»[lxii].

Война — это лучший показатель внутреннего существа культурного прогресса, и в этом внутреннем существе прогресса открывается ужасная трагедия. Что, в самом деле, прогрессирует быстрее всего? Несравненно быстрее культурных удобств жизни прогрессируют орудия войны, то есть орудия уничтожения и человеческой культуры и самой человеческой жизни[lxiii]. Если идеал Запада -— прогресс, то русский народный идеал — преображение. Развертывающаяся борьба народов есть борьба двух идеалов: прогресс хочет уничтожить преображение[lxiv]. Грех — главный враг преображения. Отсюда у носителя идеала преображения особое религиозное ощущение греха. Религиозное ощущение греха есть мука и страдание. В восприятии и переживании греха и сказывается особо ярко духовное превосходство русского перед европейцем. Европеец, можно сказать, утерял религиозное ощущение греха: оно кажется ему устарелым средневековым предрассудком. Вот почему грех перестал быть для него ужасом и мукой душевной. Грех обратился для европейца в веселый анекдот. Описывая грех, европеец смеется, а иногда сам грех облекает в столь эстетически прекрасные одежды, что грех начинает быть привлекательным. Конечно, грешат и в России, как и в Европе, не мало, но каются по-разному. Запад знает «холодное неверие». Русский, по словам Герцена, потеряв веру, тотчас уверует в неверие и станет его самоотверженным апостолом[lxv].Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской), будучи в годы второй мировой войны пастырем русской православной Церкви в Берлине пишет о необычайном для Европы покаянном чувстве русских военнопленных и людей, привезенных на принудительные работы в Германию[lxvi].

Преображение человека происходит мгновенно, как и все творение, а затем оно разворачивается во времени[lxvii]. Сотрясаются сами основания человеческой натуры. Преображение не убивает времени, как такового, а возрастает и укрепляется в нем в условиях несовершенной реальности. Духовная прогрессия приносит свои плоды постепенно, считаясь с волей и поступками личности. Без ее желания время ничего у нее отнять не может. Вот почему к концу жизни подвижники все больше и больше приобретают духовной силы, а телесная немощь еще больше это подчеркивает. Эволюция и творчество друг другу не противоречат, а предусматривают друг друга.

Эволюция не может уничтожить качества, а только способствует его раскрытию. Христианский взгляд на историю оживотворяет ее. Время ничего не отнимает. Оно дает человеку возможность, шанс измениться и не жить памятью о прошлом, бесследно исчезнувшем. История перестает быть простой сменой событий, фактов, суетой людской. В ней появляется смысл. Центральной ее темой становится Боговоплощение. В этом истинная новь всего мира. С христианской точки зрения история человечества делится на три этапа. Первый период -— длительное приуготовление к пришествию Спасителя. Он продолжается от грехопадения до Благовещения. Второй период, от Благовещения до Пятидесятницы, соответствует земной жизни и вознесению Христа. Здесь человек не может ничего: один Христос своей жизнью, воскрешением и вознесением совершает дело спасения. С Пятидесятницы начинается новый период, когда человеческие личности, содействием Духа Святого, должны свободно стяжать то обожение, которое их природа раз и навсегда обрела во Христе[lxviii]. История — это чисто человеческий процесс изменения. Если исключить из нее Богоприсутствие, то она ничем не будет отличаться от циклического развития естества. Античным историкам человеческая история, говорит прот. Георгий Флоровский, виделась совсем по-иному. Греки и римляне тоже писали историю. Но их видение истории оставалось совершенно неисторичным. Греческое мышление находилось в «тисках прошлого». Оно было, так сказать, очаровано прошлым. Но к будущему оно было равнодушно и безразлично. Однако прошлое обретает историчность и значение лишь в перспективе будущего. «Стрела времени» напрочь отсутствовала в античном взгляде на судьбу. Античная историография подчеркнуто пессимистична. История всегда повествует о неизбежном упадке и гибели. Античное истолкование истории было «классическим» и «натуралистическим». Во-первых, история развивалась по биологической модели рождения, роста, старения и гибели, общей судьбы всего живого. Во-вторых, существовала астрономическая модель вечного возвращения, кругового движения небес и звезд, модель повторяющихся периодов и циклов. Ход истории — лишь одна из сторон всеобъемлющего космического процесса, управляемого нерушимыми законами, заключенными в самой структуре Вселенной.

Отсюда — ярко выраженный фатализм[lxix]. В таком понимании человеческой судьбы нет места уникальности и неповторимости человеческой личности и связанных с ней событий и фактов общественной жизни. В нехристианских взглядах историей правит случай, отсюда прямой путь к фатализму, либо ум и человеческий гений, отсюда поклонение героям и сверхличностям. Если из истории убрать Бога, то мы не найдем и человека. Сточки зрения христианского философа, истинная история — творение человека[lxx]. Путь к Богу требует поступка. Тем самым история разрушается в своей цикличности и приобретает линейные формы человеческого выбора. В ней появляются человеческие измерения, направления и цель, стоящая над кругом бесконечных изменений. Как пишет прот. Георгий Флоровский, пришествие Христа не прекратило, не упразднило историю — она продолжается. Прекратить ее должно еще одно эсхатологическое событие -— Второе пришествие. История в таком истолковании линейна, она движется от «начала « к «концу», от творения к Исполнению, но в одной поворотной точке линия прерывается, или точнее, резко меняет направление. Эта точка — центр истории. Однако вот что удивительно: «центр», «начало» и «конец» совпадают -— не событийно, а в личности Искупителя. Христос не только центр истории, но и «Альфа и Омега Начало и Конец». А в несколько ином смысле Христос — именно начало. С его пришествием началась новая эра. «Ветхое» исполнилось, началось «Новое». Пришествие Христово никоим образом не обесценило время. Напротив, в Его Пришествии, в Нем и через Него, время получило прочное основание. Оно было «освящено» и обрело новый смысл. В перспективе неповторимой и универсальной истории каждое событие занимает свое собственное, единственное место. «Уникальность» событий теперь признана и обоснована[lxxi]. Как Христос не уничтожает, а как бы подчеркивает время, так и время не властно над Ним, а лишь еще больше выделяет Его над своим потоком. Время не в силах убить человека, идущего своим путем к надмирной Цели. Более того, оно служит даже пьедесталом для его бессмертия. «Мужайтесь — Я победил мир»[lxxii]. «Не бойтесь убивающих тело, а душу убить не могущих»[lxxiii]. Этим объясняется то мужество и радость, с которым ранние христиане принимали мученическую кончину, а пустынники и подвижники умерщвляли свою плоть. Эта шокирующая новизна не могла не вызвать симпатий древнего мира. Весть о «новом Боге» облетела всю Вселенную и привела к рождению исторически новых типов цивилизации. На глазах у людей уничтожалось жало смерти. Временная перспектива для древнего человека всегда замкнута и ограниченна, и высший символ для него есть к себе возвращающийся круг. Не нужно было никуда идти, да и невозможно это было сделать. Все повторяется. Собственно говоря, историзм в сознании человека внесло христианское мировоззрение. Говоря об античном восприятии времени, прот. Георгий Флоровский пишет: «Страшна здесь и пугает именно безысходность, невозможность подлинной новизны, кошмар извечной определенности, эта замкнутость каждого существа, кто в чем рожден и как кто начал быть. Страшит именно это отсутствие действительной истории, отсутствие поступательных перспектив... В христианстве меняется само чувство времени, самочувствие человека во времени. Время начинается и кончается, но в нем совершается творческая и необходимая судьба... Не в том только отличие христианского чувства времени от античного или эллинского, что замкнутой схеме круговращения теперь противопоставляется символ прямой линии, луча или стрелы, простирающейся в неопределенную и неограниченную даль. Временной ряд в христианском понимании не есть эта «дурная бесконечность» не достигающего поступания или движения... Открываются просторы подвига и новотворчества[lxxiv]. Имеется в виду творчества своей жизни и вечности. Но вечности уже другой. Не повторяющейся в страдании и бессилии человеческой, а во всесилии Богоусыновленности.

С точки зрения христианской философии, в развитии человеческого общества произошло удивительное, совершенно необычное, ни с чем не сравненное абсолютно новое событие — воплощение Бога одной из своих ипостасей в плоть и все дела человеческие. Тем самым Христос осуществил связь времен в один узел, которым является Он Сам. Исторические события перестали, опусташать друг друга, следуя привычной чередой, унося содержание предшествующего. В истории появились смысл и цель. Причем цель находится сразу и во времени и вне его. В Христе, с позиции христианского историка, запечатлеваются все годы и события людской жизни. От Его лица не исчезает ни один народ, ни одна мысль. Все, что бы не происходило, остается на веки в Его памяти. История перестает дробиться на отрезки времени с бессмысленной периодизацией[lxxv]. Она выстраивается органически, внутренне и духовно. Религиозные отношения лежат в основе любой национально-культурной традиции. Собственно это и составляет содержание традиции, того, что передается из поколения в поколение различными знаковыми системами культуры. Убери религионый религиозный базис — и нация не сможет сама себя содержать при помощи противоречащих друг другу символов. Без корней не вырастет ни один новый побег на древе истории народа. Воплощение создало предпосылку появления новых народов и новых поколений внутри каждого из них. Новые поколения в религиозной культуре органически дополняют предшествующих и продолжают их дело во времени. Богоборчество приводит к национальной трагедии, к войне отцов против детей. Кому как не русским об этом говорить.

Соединение исторических событий происходит не внешним путём. Реальность исчезающего времени остаётся таковой. Бог не насилует человеческой воли. Соединение процесса и тем самым как бы поглощение времени происходит внутри индивидуальной души. В христианских подходах история присваивает себе личностный характер. Она совершается в глубине человека и зависит от его выбора. Речь не идёт о внешнем влиянии на происходящие события выдающихся личностей, наделёнными внешними талантами: гениев, полководцев, царей. История спрятана, она происходит в тайне человеческого сердца. Историческая среда является текстом для развития индивида. Античная мысль видела во всём индивидуальном преходящее. «В этом заключается общее положение всей древней философии. В вечности эллинская мысль усматривает и созерцает только типическое и ничего личного. С этим связан своеобразный скульптурный характер древних философских воззрений. Вечным вся эллинская мысль почитает только этот мир застывших видений»[lxxvi]. Но, как пишет Максим Исповедник, познание в уме лишено ипостасности[lxxvii].В нём нет жизни и целостности человека. Пусть внешние события проходят своим чередом, над ними он не властен. Ему дана власть над самим собой в свободе воли и выбора между добром и злом. Для этого самые мгновения жизни становятся бесценными. Они могут решить вопрос о вечном существовании. «Доступна каждому и эта прозорливая скорбь о невозвратном прошлом, и прямо -— о потерянном мгновении. Всё это свидетельствует о том, что эти «мгновения» не так уж ничтожны, что они таинственно соизмеримы с вечностью. Грубо говоря, «одной жизни» вполне достаточно, чтобы творчески решить свою судьбу, чтобы сделать свой выбор. И, во всяком случае, никакое сложение мгновений не приблизит этот всегда конечный итог к бесконечному мерилу, если только уже и отдельное мгновение не восприимчиво к сверх-временному наполнению, не соизмеримо с вечной полнотой. Во всяком случае, не через сложение конечных моментов можно преодолеть эту связанность конечностью. Есть у каждого человека только одна жизнь, непрерывная в тожестве сознания и воли, именно — в тожестве личности. Эта таинственная полупрямая человеческой жизни и судьбы уходит от рождения именно в вечность»[lxxviii].В христианской психологии произошёл грандиозный переворот. Она открыла новь в каждом бисере событий и освежила картину «приевшейся» повседневности. Уже сейчас мир окрашивается в цветы вечной весны. Оживление происходит не в результате изменения цепи событий. Оно устойчиво, так как исходит из глубины обновлённого сердца. Сам в себе мир обновления не имеет. Что началось во времени, то во времени будет иметь и конец. Радостную весть иного приносит христианская вера и преображённый подвигом человек. История творится личностями, но творится не в смысле внешних подвигов и реформ. Как писал Архип. Илларион (Троицкий), реформа есть именно перемена формы, но пустой сосуд, какую форму ему ни придавать, полным от перемены формы не будет. Святые люди жили и спасались без реформ и без указов, а грешному человеку сколько указов не пиши, он останется тем же[lxxix]. Христианское творение истории означает соединение исчезающей повседневности с высшим смыслом. Смыслом же - не придуманным в виде образа коммунизма или какого-либо ещё идеологического образа, а с Высшей Реальностью. Это дело только человека. После Воплощения борьба между добром и злом переносится в его сердце. Творить историю - значит оставлять в ней зёрна добра для дальнейших всходов новых людей. Для этого необходимо победить себя и временные обстоятельства. Другими словами, сохранить всю целостность от всеуничтожающего потока перемен. Мы читаем у св. Григория Паламы, что Господь даёт время для покаяния как дар после того, как в мир вошла смерть вследствие греха[lxxx]. Творение истории означает рождение в ней вечности от чистоты человеческой души. Чистота же души говорит о её первозданности, неповторимости, уникальности. В истории раскрываются новые души. Хоть в ней и присутствует мятеж, бунт против Бога, но происходит также и перерождение индивида. Последнее постольку и ценно, поскольку оно осуществляется вопреки общему движению. Это новый путь, который прокладывает сам индивид. Любой подвиг персонален. Именами подвижников укрепляется история, как берега вечнотекущей реки. Духовное преосуществление замедляет движение времени и даже создаёт его определённый запас. Время движется быстрее, когда люди просто не хотят жить. Св. Григорий Палама говорит, что в нас живёт мертвец[lxxxi]. Смерть и несчастья попускаются верным в целях борьбы за истину[lxxxii]. Причина смерти - сам человек[lxxxiii]. Человек должен предавать себя смерти в течение всей жизни[lxxxiv]. Имеется в виду предавать смерти умершую от греха душу, чтобы возродить новую, соединённую с Богом. Не человек должен хоронить себя во времени, а наоборот, ему следует время хоронить в себе. Время естественно, поскольку оно Богосозданно. Оно приразилось греху и смерти после того, как в него вошёл падший человек. В борении духа христианин видит очищение времени. Но есть и более высокая цель - она в будущем.опускаются верным в целях борьбы за истинуртвец жить. даже создаёт его определённйе индивида.тем же от перемены формы не будет Это будущее совершенно ново. Оно не является ожиданием раскрывающейся горизонтальной перспективы времени. Как бы личность не влияла на время, оно не в её власти. В христианском Символе веры указывается на то, что будет такое состояние мира, когда время прекратится, и наступят Новые небеса и земля. Воскреснут все умершие и обретут новую плоть. Тогда уже ничего нельзя будет изменить, потому что исчезнет само изменение. Все дела человеческие свершатся, и каждый получит то, к чему стремился. Христиане называют этот будущий век жизни либо новым, теперь уже окончательным, истинным Возрождением, либо второй смертью. Кто чего заслуживает, так как смерть - это отпадение от Бога. Это уже не только временная смерть, смерть во времени - успение, а вечная смерть - абсолютное ничто.

Поэтому для нас и столь значимо это несовершенное земное время, чтобы, не отрицая его, а в нём или вопреки ему совершить своё земное дело - залог бессмертия. На строки Пушкина «Дар напрасный, дар случайный...» митр. Филарет (Дроздов) отвечает:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум -
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.

Прот. Георгий Флоровский пишет, что значимость событий нашей жизни определяется не столько их формальной и мерной длительностью или продолжительностью, сколько их внутренним смыслом и содержанием. Поэтому в своём внутреннем и творческом самоопределении мы не связаны формальной схемой времени. В познании и любви мы выходим за пределы времени, осуществляя сверх- временное во временном[lxxxv]. Здесь появляется ещё одна новая тема в истории мира - это тема любви. Античному человеку это чувство и мысли были не знакомы. В греческой философии привязанности людей терминологически обозначались несколькими понятиями: «эрос», «агапе», «филия», «сторге», «харизма». В христианском сознании любовь всеобъемлюща и имеет божественное происхождение и является внешней формой благочестия. Она обесценивает все свойства мирского человека в случае своего отсутствия, либо ещё более подчёркивает их, если она есть. Превыше всех слов о любви сказал апостол Павел: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордиться, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»[lxxxvi]. В святоотеческом предании любовь больше веры и надежды[lxxxvii]. Если последние связывают человека и Бога и настраивают на встречу с Ним, то первая и есть сам Бог. Сущность христианства - любовь - пишет еп. Феофан Затворник. Этот путь и есть самый высший для получения блаженства[lxxxviii]. Любовь наследница законов и пророков - читаем мы у св. Максима Исповедника[lxxxix]. Он же пытается дать определение любви: «Любовь есть великое благо, первое и исключительное из всех благ; она сочетает с собою Бога и обладающих ею людей, позволяя Творцу человеков являться, как человеку, через полное подобие в благе, которого достигает обоженный, насколько то доступно человеку. Данное подобие осуществляется, я думаю, тогда, когда любят Господа Бога от всего сердца, души и силы, и когда любят ближнего, как самого себя. Это есть, если попытаться объять любовь определением, всецелая внутренняя связь с Первым Благом и с всеобщим Промыслом о естестве всего рода человеческого. Выше этого нельзя подняться боголюбцу, прошедшему через все круги благочестия. Эту связь мы знаем как любовь и именуем любовью, не считая любовь к Богу и любовь к ближнему за что-то раздельное, но призывая её всю целиком и ту же самую, ибо ею мы обязаны Богу и она сочетает людей друг с другом»[xc].

Слово любви было самым новым, самым ожидаемым словом на земле. Ничто как она не освежает и не делает юным. Её реальность притягивает к себе и раскрывает всё наше естество, которое и создано было для любви. Считая творчество созидающим делом, нельзя не признать, что всех больше созидает любовь. Это горнило творчества жизни. В человеческой жизни к этому всех больше стоит стремиться. Ни богатство, ни слава, ни почести не могут составить творческий удел подобный любви. Любить, желать быть любимым, стремиться к любви - абсолютно новые жизненные идеалы, предложенные христианством Древнему миру. Эту перемену жизненного вектора по естеству своему человек не мог не почувствовать и не потянуться к раскрывающейся юности и весне жизни. Любовь есть признак учеников Христовых, по словам апостола Иоанна[xci]. Иоанн Златоуст пишет, что без любви не имеет смысла ни богатство, ни роскошь. Следует питать любовь друг к другу. Пусть каждый заботиться не столько о приобретении имущества, или рабов, или домов, сколько о том, чтобы быть любимым, чтобы иметь доброе имя. Кто имеет много любящих его, тот необорим, тот сильнее всякого властителя. Не столько оруженосцы охраняют последнего, сколько первого - любящего его. Он и славнее того. Один охраняется своими рабами, а другой людьми, равными ему. Одного охраняют не по своей воле, из-за страха, другого - добровольно и без страха. Чудное бывает здесь явление: единство во множестве и множество во единстве[xcii]. Удивительные собирательные возможности любви. Убери её - и всё уничтожится. В христианском мировоззрении таинство любви делает людей богами, потому что она - образ Бога, продолжающееся воплощение[xciii]. Несмотря на все притягательные способности, культурное творчество не объединяет стольких людей. Оно даже не имеет основу для такого универсализма. Например, многие виды художественной или иной деятельности не оцениваются современниками, не проникают так глубоко в душу, вызывают споры, шумы, даже вражду и разделение на партии почитателей и противников. Христианский дух любви делает неравных равными. Для языческого мира эти вещи неслыханные, даже опасные, так как сознание античного полиса держалось на строгой субординации, на почти что крайнем противопоставлении высших и низших. И вдруг - всё это заменить братскими отношениями. Любить можно только единых по сути, но отличающихся и неравных (по лицам). Тем ещё больше упрочается и стягивается их единство и утверждается своеобразие (личности). Любовь ликвидирует те различия между людьми, которые возникли вследствие греховного повреждения человека природы, делая их равными. Максим Исповедник пишет, что сила любви ведёт надлежащим образом и к достохвальному неравенству, благодаря которому каждый сознательно настолько привлекает к себе ближнего и настолько притягивает его к себе, насколько он раньше отталкивал его и был склонен возвышаться над ним.

Через силу любви человек добровольно освобождает себя от самого себя, отделившись от представлений и свойств, которые он был склонен мыслить относящимся к себе соответственно греховной воле. Он собирает себя в единую простоту и тождество, сообразно которым никто никоим образом не отделяет своего от общего, но каждый - для каждого и всё - для всех, и, более того для Бога скорее, чем друг для друга имеют единое существование, являя собою и в естестве и в воле наиединственнейший логос бытия и Бога мыслимого в этом логосе[xciv]. Далее он продолжает, что соответственно этому логосу, у принявших сей дар естество человеческое всегда пребывает неделимым и нераздельным, не разрываемое на части множеством видов инаковости, проистекающих из греховной воли[xcv]. И наконец - ради любви Сам Создатель естества (дело неслыханное и приводящее в трепет!) облачился в наше естество, непреложно соединив его с Собою по ипостаси, дабы остановить распыление этого естества и собрать его в Себе уже соединившимся и не обладающим никаким различием, порождённым греховной волей, ни относительно Него, ни относительно себя самого. Он ясно указал всеславный путь любви, подлинно божественной и обоживающей, ведущей к Богу и, как говорится, являющейся Богом[xcvi].

Для творчества любви не нужно никаких особых талантов. Это дарование естественно усваивается природой каждого человека. В этом плане каждый из нас одарён и равновелик в сфере данного творчества. В нём личность обретает себя, а не теряет. Всем известно, что развитие различных областей культурного творчества даётся не легко. Творцы и гении болезненно переносят свои превосходства, впадая во всякого рода тяжкие психические заболевания, разрывая нравственные отношения с окружающими. К ним часто приражаются всякого рода извращения. Нередко они впадают в депрессии, теряют душевный покой. Дело доходит до преступлений или самоубийств. Творчество любви не подавляет так носителей своими плодами, иго её легко есть[xcvii].

Немощь человеческая ничего не может довести до конца[xcviii]. Всё остаётся суду времени. Любовь же соединяет время с вечностью, что и хотелось человеку во все века - превзойти время, удалить смерть. У Максима Исповедника мы читаем: «Время разделяется трёхчастным образом; вера распространяется на все три части, надежда - на одну, а любовь - на две. Вера и надежда существуют до некоего предела, а любовь, соединяясь на беспредельные века в высшем единении с Пребесконечным, пребывает всегда, всё время возрастая»[xcix]. Любовь придаёт новые силы творцу жизни. С нею и ею он совершает то, что остаётся бесплодным для культурного деятеля. Любовь изменяет пространство и время. Это происходит в душе человека в реальности, а не в призрачной мечтательности художников или фантастов, или даже учёных - менее фантазирующих, как более зависящих от естества, в которое и проникают, но вынашивающих нередко планы победы над миром при помощи своих знаний. Время над любовью не властно. Её остриё пронизывает все времена, ничего не теряя, всё приобретая, обо всём помня. Она преображает человека и всё вокруг. Любовь даёт более ясные представления о мире и обладает высшей познавательной способностью. «Знание надмевает, а любовь созидает»[c]. Она очищает ум человека, раскрывая суть первозданных вещей, неискажённых познавательными его страстями. «Как свет солнца влечет к себе здравое око, так и ведение Бога естественным образом привлекает к себе через любовь чистый ум»[ci]. Обладая таким умом, люди преображают, обновляют окружающее их пространство, научаясь правильно пользоваться вещами.

Любовь не иссякает и не опустошается, находя в самой себе вечноживой источник. Ей не следует искать внешних вдохновений, как это делают поэты. Искажённая человеческая природа, сама себя уничтожающая, изменяющая сути вещей и предметов, использующая их во вред себе, коверкающая и измышляющая образы, может делать такой же извращенной и любовь, принимать за истину ложные чувства, преходящие страсти. Настоящая любовь, как и творчество, жертвенна. Она стремится себя принести в жертву, нежели ближнего в угоду своим корыстным планам или блуждающим мыслям. Страстью в святоотеческом предании признаётся неразумная любовь к вещам[cii]. «Себялюбие, как часто говорилось, является причиной всех страстных помыслов. От него рождаются три главнейших помысла: помысел чревоугодия, помысел сребролюбия и помысел тщеславия. От чревоугодия же рождается помысел блуда, от сребролюбия - помысел любостяжания, от тщеславия - помысел гордыни. Все остальные следуют за каким-либо из трёх: помыслы гнева, печали, памятозлобия, уныния, зависти, злословия и прочие. Эти страсти связывают ум с материальными вещами и удерживают его на земле, придавливая его к ней, словно тяжёлый камень, хотя по природе ум легче и стремительнее огня. Себялюбие есть начало всех страстей, а конец их - гордыня. Себялюбие есть неразумная любовь к телу. Отсекший эту любовь, отсекает вместе с себялюбием и все страсти, происшедшие от него»[ciii].

Любовь избирательна. Она все, чего коснется, вынимает из безграничного и обезличивающего потока времени, делает самим собой. Именно она создает истинную красоту и весну чувств, неподвластную никаким иным искусственным выразительным средствам художника. Все становится исключительным, исключенным за скобки ничего не значащей повседневности, начиная с самой личности. Она вырастает из собственного временного бытия, приобретает свое внутреннее нераздельное единство. Любовь придает человеку еще один вектор развития, уже вне пространства и времени. Она проносит людей над всеми бедами и треволнениями их земной жизни, сохраняя ясность ума и теплоту сердца. К такой любви следует стремиться, ее нужно искать и быть достойным. Это высшая награда человеку. Перед ней не устоят чины, награды, богатство, слава...

Это высший, исключительный путь жизни, новое небывалое направление творчества. Любовь творит чудеса. Плоды ее мистичны и недоступны рациональному знанию. Оно может окружать ее своими знаками, обводить, но проникнуть вглубь не в силах, пока само себя не превзойдет. Любовь исключает природные различия. Максим Исповедник пишет: «Совершенный в любви и достигший высшего бесстрастия не ведет различия между своим и чужим, верующим и неверующим, рабом и свободным, и даже между мужским и женским полом. Но, став превыше тирании страстей и взирая на единое естество человеческое, он равно на всех смотрит и ко всем равно расположен. Для него нет иудея, ни язычника; нет мужского пола, ни женского, но все и во всех Христос»[civ].Но самое удивительное, что предлагает христианская этика, - это любовь к врагам. Для нравственности Древнего мира, как во многом и для настоящего, любовь к ближнему связуется с ненавистью к чужому. Соотношение свой - чужой является этической нормой языческого мира, живущего в условиях разделенности и вражды. Такая любовь эгоистична. Она утверждается на превосходстве над другим человеком. В христианстве содержится незнакомая ни одной этической системе установка. В нем превзойден предел всякой ветхозаветной и природной справедливости, для которой естественным является воздаяние подобным, «око за око...». В Евангелии от Матфея мы находим: «Вы слышали, что сказано: «Возлюби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А Я говорю вам: Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный»[cv].В тексте этой заповеди любви, пишет прот. Владислав Свешников, раскрывается завершающее основание ее абсолютной новизны, неслыханной ни прежде, ни после, так что любовь к врагам в нравственном отношении становится главным признаком, отличающим христианское этическое сознание от любого другого[cvi].Суровая практика жизни века сего, в которой царит зло, вынуждает и к непримиримым отношениям и к жестоким реакциям, но не к личностям, к которым в любом случае не должна утрачиваться примирительная и жалостливая любовь, но лишь к тому злу, которого они являются носителями и производителями[cvii].Таким образом, мы подходим к еще одному аспекту творчества. Такого рода новизна и сила любви присуща только личностям. Любовь созидает личность и вызывает ее к жизни, восстанавливая из-под обломков ветхого человека, живущего не личностью, а своей искаженной во грехе и смертной природой.

[i] Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 2001. Ч I-II. С. 280.

[ii] См. об этом, например: Лосский В.Н. Догматическое богословие. // Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991, раздел 8. «Творение: время и вечность».

[iii] Василий Великий. Беседы на Шестоднев. М., 2001. С. 58.

[iv] Там же. С. 58 - 59.

[v] Там же. С. 63.

[vi] Максим Исповедник. Толкование на молитву Господню. // Максим исповедник. Творения. М., 1993, в 2^-х кн. Кн. I. С. 193.

[vii] Максим Исповедник. Главы о Богословии и о Домостроительстве воплощения Сына Божия. // Там же. С. 215.

[viii] О христианском представлении о смерти см., например: Еп. Игнатий Брянчанинов. Слово о смерти. М., 1991.

[ix] Прот. Георгий Флоровский. О воскресении мертвых. // Прот. Георгий Флоровский. Догмат и история. М., 1998. С. 417.

[x] Ин. 5,26.

[xi] Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. М., 2002. Кн.2. Гл. XII. О человеке. С. 153.

[xii] Пс. 48, 7 - 21.

[xiii] Павел Проценко. Улавливающий время. Биографический очерк. // Еп. Варнава (Беляев). Основы искусства святости. М., 2002. С. 562.

[xiv] Лк. 18, 27.

[xv] Иоанн Дамаскин. Там же. Кн. 2. Глава III. Об ангелах. С. 118.

[xvi] Григорий Палама. Беседы. М., 1993. В 3^-х ч. Ч. III. С. 208.

[xvii] Преп. Макарий Египетский. Творения. М., 2001. С. 444 - 445.

[xviii] Григорий Палама. Там же. Ч. I. С.156.

[xix] Мф. 16, 16 - 18.

[xx] Архиеп. Илларион Троицкий. Церковь как союз любви; Он же. Краеугольный камень Церкви. // Архиеп. Илларион Троицкий. Церковь как союз любви. М., 1998.

[xxi] Григорий Палама. Там же. Ч. I. С. 171.

[xxii] Откр. 1, 8.

[xxiii] Св. Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты. Минск, 2001. В 2^-х тт. Т. I. С. 429 - 430.

[xxiv] Мф. 5, 20.

[xxv] Григорий Палама. Там же. Ч. III. С. 140 - 141.

[xxvi] Архип. Илларион Троицкий. Священное Писание и церковь. // Там же. С. 259 - 260.

[xxvii] Откр. 21, 5 - 6.

[xxviii] Игнатий Брянчанинов. Там же. Ч. II. С. 324.

[xxix] Григорий Палама. Там же. Ч. III. С. 168.

[xxx] Истощание - богословский термин, обозначающий участие Божественного величия во всех частных делах человека. См., например: Григорий Палама. Там же. Ч. III. С. 89; 182.

[xxxi] Мф. 5, 16 - 17.

[xxxii] Домостроительство - план Искупления человека, спасения его от уз смерти - богословский термин. См., например: Григорий Палама. Там же. Ч. II. С. 236. Об этапах Домостроительства - Там же. С. 208.

[xxxiii] Лк. 17, 20 - 21.

[xxxiv] Игнатий Брянчанинов. Там же. Ч. I. С. 292.

[xxxv] Григорий Палама. Там же. Ч. III. С. 181.

[xxxvi] Игнатий Брянчанинов. Там же. Ч. II. С. 379.

[xxxvii] Григорий Палама. Там же. Ч. III. С. 222.

[xxxviii] Он же. Там же. Ч. II. С. 234.

[xxxix] Лк. 8, 50.

[xl] Григорий Палама. Там же. Ч. II. С. 104.

[xli] Ин. 16, 7.

[xlii] Георгий Флоровский. О воскресении мертвых. // Там же. С. 417.

[xliii] Там же. С. 416.

[xliv] Григорий Палама. Там же. Ч. I. С. 170.

[xlv] Там же. Ч. I. С. 180.

[xlvi] См.: христианский Символ веры.

[xlvii] См.: Георгий Флоровский. Там же. С. 421.

[xlviii] Там же.

[xlix] 1 Кор. 15, 42 - 81.

[l] Деян. 26, 7; 28, 20.

[li] Деян. 26, 24.

[lii] Григорий Палама. Там же. Ч. III. С. 144 и далее.

[liii] Георгий Флоровский. О последних вещах. // Там же. С. 454.

[liv] Рим. 12, 2.

[lv] Григорий Палама. Там же. Ч. I. С. 90.

[lvi] Игнатий Брянчанинов. Там же. Ч. II. С. 227.

[lvii] Георгий Флоровский. О воскресении мертвых. // Там же. С. 434.

[lviii] Там же. С. 435.

[lix] Аскетическая практика монахов духовного восхождения или Лествица. См.: Преп. Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Сергиев Посад, 1908.

[lx] Илларион Троицкий. Наука и жизнь. // Там же. С. 107.

[lxi] Илларион Троицкий. Прогресс и война. // Там же. С. 320.

[lxii] Он же. Прогресс и преображение. // Там же. С. 109 - 110.

[lxiii] Он же. Там же. С. 111.

[lxiv] Он же. Там же. С. 120.

[lxv] Он же. Там же. С. 119.

[lxvi] Архиеп. Иоанн Сан-Францисский (Шаховский). Город в огне. // Архиеп. Иоанн Сан-Францисский. Избранное. Петрозаводск, 1992. С. 366.

[lxvii] Св. Василий Великий. Беседы на Шестоднев. С. 64; см. также: Лосский В.Н. Догматическое богословие. // Там же. Ч. II. Гл. 8. Творение: время и вечность.

[lxviii] Лосский В.Н. Догматическое богословие. Ч. III. Гл. 13. Смысл Ветхого завета. // Там же. С. 255.

[lxix] См.: Георгий Флоровский. Положение христианского историка. // Там же. С. 67 - 68 и далее.

[lxx] См., например: Игнатий Брянчанинов. Там же. Ч. II. С. 78.

[lxxi] Георгий Флоровский. Положение христианского историка. // Там же. С. 71 - 72.

[lxxii] Ин. 16, 33.

[lxxiii] Мф. 10, 28.

[lxxiv] Георгий Флоровский. О воскресении мертвых. // Там же. С. 438 - 440.

[lxxv] О бессмысленности переодизации истории см., например: Игнатий Брянчанинов. Там же. Ч. II. С. 80.

[lxxvi] Георгий Флоровский. О воскресении мертвых. // Там же. С. 435.

[lxxvii] Преп. Максим Исповедник. Главы о любви. // Творения в 2^-х кн. М., 1993. Кн. I. С. 124.

[lxxviii] Георгий Флоровский. О воскресении мертвых. // Там же. С. 437.

[lxxix] Илларион Троицкий. О жизни в Церкви и о жизни Церковной. // Там же. С. 393.