1. Надо с самого начала указать на то, что именно эта сторона в мировоззрении Гоголя (как она была освещена в книге «Выбранные места...») вызвала особенно резкое осуждение со стороны различных кругов русского общества.

Здесь еще больше, чем в теме политической, Гоголь исходит из status quo, из того социального строя, в котором действовало тогда крепостное право. Все слои русского общества, начиная с самого Николая I, считали крепостное право несовместимым не только с духом христианства, с учением о братстве всех людей, но отчетливо видели те ужасные драмы и трагедии, которые вырастали из власти помещиков над крестьянами.

 

 

В сороковые годы задумывал Тургенев свои «Записки охотника», в которых он в живых образах показывал и человеческие переживания, и чувства у крестьян, рисовал весь ужас их безвластия. В те же годы Герцен и все представители русского радикализма сходились на моральной невозможности мириться с существованием крепостного права; сам Жуковский, будучи воспитателем наследника, будущего царя (Александра II), внушал ему такие же чувства, что и сказалось в настойчивом желании Александра II уничтожить крепостное право.

 

За крепостное право стояли лишь немногочисленные группы дворянских кругов. И именно в эти сороковые годы Гоголь, обдумывая до последней степени тревоживший его вопрос о реформе в социальной жизни, о борьбе с духом наживы и всяческой социальной неправдой, исходит в своей программе из существующего социального строя, не думая о необходимости уничтожения крепостного права.

Как объяснить это?

 

2. Не забудем, что Гоголь вообще с особой силой воспринимал всякие мерзости жизни – ведь именно Гоголь так беспощадно выставляет в «Ревизоре» все злоупотребления со стороны чиновников, – а в то же время в его произведениях мы не найдем ни одной сцены из крепостной жизни, которая рисовала бы тяжелые последствия крепостного права.

 

В «Мертвых душах» проходят перед нами различные типы помещиков, но ни Собакевич, ни Плюшкин, ни Ноздрев не тираны, они не издеваются над крестьянами.

 

В «Старосветских помещиках» благодушные Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна всегда человечны и снисходительны к своим крестьянам. Гоголь и в ранний период творчества (до 1836 г.), и в последующий период не придавал крепостному праву того значения, какое оно имело в глазах всех русских людей. Предполагать у Гоголя какие-либо мысли о желании сохранить крепостной строй у нас нет, конечно, никаких оснований, но и равнодушие его к крепостному строю замалчивать не приходится. Правда, у него дома, вообще на Украине, все было мягче, чем в центре России, но все же строить какую-либо идиллию здесь не было оснований.

 

Не оттого ли, что высокая оценка государства и служения ему с юных лет заполняли душу Гоголя целиком, у него не оставалось места для размышлений о положении крестьян?

Во второй период жизни Гоголь, размышляя о преображении психологии наживы, о преобразовании жизни, связывал свои мысли и планы с существующим социальным строем, словно он должен был бы сохраняться всегда.

А в первый период он, постоянно рисуя жизнь крестьян, словно не думает об их положении, о необходимости изменения социального строя. Эта аберрация мысли, молчание морального сознания и странно, и загадочно. Гоголь, конечно, знал о том, как волновало русское общество крепостное право, но сам пребывал как бы на «верхнем этаже», не думая о «нижнем».

Или его отталкивал от себя неизбежный в тогдашнем русском обществе оттенок революционизма в радикальных кругах? Рисуя образ Тентетникова, который по плану «Мертвых душ» должен был поплатиться за свою раннюю приверженность к радикальным кругам ссылкой в Сибирь, Гоголь характеризует эти круги как состоящие из «огорченных людей». «Это были те беспокойно странные характеры, которые не могут переносить равнодушно не только несправедливостей, но даже и всего того, что кажется в их глазах несправедливостью». Так понимал Гоголь те течения в русском обществе, которые критиковали социально-политический строй русской жизни. Любопытно, что, когда Тентетников, бросив службу, отправляется в свою деревню, он ставит себе задачей «сохранить, сберечь и улучшить вверенных ему людей и представить государству триста трезвых работящих подданных».

И дальше при первой встрече со своими крестьянами Тентетников говорит крестьянам: «Отныне даю слово разделить с вами труд и занятия ваши. Употреблю все, чтобы помочь вам сделаться тем, что вы должны быть, чем вам назначила быть ваша добрая, внутри вас же самих заключенная природа ваша... чтобы я точно был кормилец ваш». А то русское общество, какое узнал Тентетников в Петербурге, характеризуется Гоголем как занятое тем, чтобы «схватывать вершины бесцветного, холодного, как лед, общественного обманчивого образования».

За этими словами нельзя не чувствовать отталкивания Гоголя от тех, кто увлекался «обманчивым образованием». Тут не нужно видеть проявления у Гоголя отчуждения от культуры, от «образования» (как писал Овсянико-Куликовский в своей книге о Гоголе); загадка равнодушия Гоголя к разным «освободительным» течениям в русском обществе этим вовсе не разрешается. Д.И. Чижевский совершенно справедливо сопоставляет все рассуждения Гоголя о пределах тех реформ в русской жизни, какие ему мечтались, с теми взглядами в духе консерватизма, которые развивали до Гоголя и даже в его эпоху различные представители социально-политического мистицизма и сентиментализма в Германии (1).

 

Мы, совершенно очевидно, имеем дело с типичной для таких натур, как Гоголь, односторонностью в его социальном зрении. Он хотел всегда доброты в отношениях к крестьянам, но не доходил до мысли об их освобождении (хотя, конечно, был знаком с разговорами об этом). Нечего и говорить, что ему были абсолютно чужды те острые переживания о положении простого народа, которые создали позднее (после освобождения крестьян) психологию «кающегося дворянина» (Михайловский, Лавров, позднее представители «активного народничества»).

 

3. Так или иначе, с этой аберрацией морального сознания у Гоголя надо считаться; он был честен в своей позиции, искренно думал о задачах помещиков так, как Тентетников. Этим надо объяснить, что в пределах «отеческих2 забот помещиков о крестьянах Гоголь допускал такие грубые и вульгарные выражения (например, советы помещику в «Выбранных местах…» относительно пьяниц и негодяев среди крестьян); грубые, неприличные слова Гоголя справедливо возмутили Белинского, который отчитал Гоголя беспощадно и сурово, хотя они казались Гоголю, увы, уместными. Но дальше читаем строки, которые можно было бы считать сентиментальным лицемерием или ханжеством, если бы за ними не было подлинного и глубокого религиозного убеждения Гоголя.

Надо, пишет он помещику о разговорах с мужиками, чтобы «они видели ясно, что во всем, что до них клонится, ты сообразуешься с волей Божией, а не со своими какими-нибудь европейскими или иными затеями» (2).

«Объяви им всю правду – что душа человека дороже всего на свете... покажи им, что они грешат против Бога, а не против тебя». Тут же находим любопытные слова, характеризующие религиозные мотивы в принятии социального status quo: «Скажи им, что ты помещик над ними не потому, чтобы тебе хотелось повелевать и быть помещиком, но что взыщет с тебя Бог, если бы ты променял это звание на другое, потому что всякий должен служить Богу на своем месте».

Но в чем же состоит, по Гоголю, «вся правда»? Можно так выразить ее: во священном смысле служения – всякого на своем месте. Каждый человек как бы прикреплен к своему положению, и вся задача каждого человека в том, чтобы на своем месте служить Богу. Это превращает реальный порядок жизни, как он сложился, в неподвижное бытие – но для того, чтобы внутри этого порядка каждому выполнять свой долг. Это наивно, не отвечает христианской идее и антиисторично – ведь крепостное право сложилось же исторически и не существовало изначала!

Гоголь доходит до края с присущим ему максимализмом: он не просто принимает существующий социальный строй, но объявляет его священным! «Если помещик взглянет так на свои обязанности, то не только он укрепит старые связи, о которых толкуют (!), будто они исчезли навеки, но свяжет их новыми, еще сильнейшими связями – связями во Христе».

Это использование «связей во Христе» для освящения существующего социального строя звучит прямо кощунственно, но Гоголь в этих своих построениях далек от кощунства: для него всякий человек на земле «поденщик у Бога».

 

Иначе говоря, все на земле – Божие, нет ничьей собственности и, собственно, потому нет, по существу, и освящения социального строя. Надо это уяснить себе, чтобы понять ход мыслей Гоголя: он думает (это и была его религиозно-романтическая мечта) о внутреннем преображении людей, а не строя: через преображение отдельных людей хочет он достичь и преображения всей жизни в пределах данного социального строя.

4. Чтобы несколько осветить религиозную мысль Гоголя в этом направлении, мне хочется сопоставить Гоголя с построениями одного из лучших русских богословов – Тареева. Для Тареева христианство не призвано к тому, чтобы совершенствовать социальный строй, социальные отношения; его задача – «уловление душ для Царства Божия».

Тареев отвергает понятие «христианской культуры», признавая, однако, полную свободу для тех «естественных» процессов в истории, которые движут историю, строят культуру. Ко всему этому христианство, по Тарееву, не имеет никакого отношения – Царство Божие поистине «внутри нас есть», оно занято преображением душ, а не строительством культуры.

Тареев, конечно, явно односторонен; русская богословская мысль шла и другими путями (особенно ярко в лице архимандрита Ф. Бухарева – см. его прославленную книгу «Православие и современность»). Но позиция Тареева не случайна в русском религиозном сознании – она связана с принципиальным признанием разнородности исторического процесса и задачи христианства в мире (3). Гоголь не шел так далеко, как Тареев; мы увидим сейчас, что он строил целую утопию о возможности христианизации жизни. У Гоголя мы имеем не принципиальное отвержение «естественного порядка вещей во имя христианства – тут было больше наивности, чем принципиального разделения христианства и существующего строя. Как мы видели, Гоголь думал не об освящении этого строя, а о некоем немедленном преображении человеческих душ и через это о преображении жизни. Только в одном пункте он глубоко чувствовал разнородность существующего строя и христианства: в теме о «жажде обогащения».

Гоголь глубоко чувствовал всю историческую действенность этого устремления людей к богатству. Как же возможно при наличии этого могучего, вечно действующего устремления к богатству создать Христово братство среди людей, да еще в пределах неправедного социального строя?

Мысль Гоголя усиленно работала над этим вопросом, и он создал своеобразную утопию о новом пути хозяйствования, о новой форме экономической активности. Войдем ближе в изучение этой утопии.

5. Не испытывая болезненного чувства от наличности в России крепостного права, Гоголь в то же время все мечтал, что отношения между помещиком и подвластными ему крестьянами могут стать отношениями семейными (!).

«Будь патриархом, – увещевал он помещика («Выбранные места...»), – будь сам начинателем всего и передовым во всех делах. Заведи, чтобы при начале всякого дела (посева, покосов, уборки хлеба) был бы пир на всю деревню, чтобы в эти дни был общий стол (!) для всех мужиков на твоем дворе как бы в день самого Светлого Воскресения и обедал бы ты сам вместе с ними и вместе с ними вышел бы на работу...»

Есть некоторая (хотя отдаленная) аналогия в этом рецепте с решением Толстого (хотя и совсем по другим мотивам) принимать личное участие в полевых работах, но у Гоголя примитивная идиллия так нереальна, что надо удивляться, что при общей трезвости, какая была у Гоголя, он мог серьезно писать свои рецепты помещику.

О том, что «простой народ» вовсе не должен оставаться в своем тяжком, подневольном положении, Гоголь и думает: он считает «иерархию» сельских отношений (помещик – «патриарх», крестьяне – подневольные) как что-то неподвижное, неизменное. Так, и лучшие греческие мыслители в свое время принимали категорию «рабства» как нечто неустранимое в социальном строе. Гоголь не задумываясь считал современный ему политический строй чем-то, что должно пребывать всегда и в сознании подданных уподобляться и равняться «небесному государству»; в отношении социального строя он думал о преображении внутренних в нем отношений, а не о преобразовании самого социального строя.

Не нужно думать, что Гоголь защищал интересы помещиков и потому опирался на существующий социальный строй. Было бы просто глупо приписывать ему такие мысли – его отношение к социальному строю определялось как непониманием того, что социальный строй есть продукт истории, а вовсе не «священное установление», так и его страстной жаждой найти пути осуществления добра в тех реальных условиях, в которых он жил.

6. Наиболее яркое выражение социальных мечтаний Гоголя о правильной организации сельского строя в линиях религиозной его идеи находим мы в попытках его изобразить «идеального» помещика в лице Костанжогло.

В этом образе Гоголь пытался показать возможность праведной хозяйственной активности (в пределах социального строя России в то время) и в этом же образе Костанжогло Гоголь рисует правильное (с религиозной точки зрения) отношение к богатству. Рядом с Костанжогло Гоголь рисует еще других помещиков, ошибки и грехи которых должны были оттенить правду Костанжогло: это образы Кошкарева и Хлобуева. 

Кошкарев представлен преувеличенно карикатурно как тип тех русских людей, которые мечтали завести в России западные порядки: он Чичикову «с самоуслаждением» говорил о своих порядках, о разных комитетах и комиссиях и жаловался на необразованность окружающих помещиков, которые не одобряли желания Кошкарева привить русскому мужику немного «просвещенной роскоши». 

Кошкарев скорбел, что не мог заставить русских баб «надеть корсет»; его мечта была «одеть всех крестьян, как ходят в Германии: ничего больше, как только это, – говорил он, – и я вам, ручаюсь, что науки возвысятся, торговля подымется, золотой век настанет в России». «Каждый крестьянин, – добавил он, – должен быть воспитан так, чтобы, идя за плугом, мог бы в то же время читать книгу о громоотводах".

О Кошкареве Костанжогло сказал: «...он нужен затем, что в нем отражаются карикатурно и виднее глупости умных людей». Последние слова показывают, куда метил Гоголь, рисуя образ Кошкарева, и зачем он так карикатурно изобразил его. На путях Кошкарева, по Гоголю, ничего, кроме новой путаницы, ненужного обременения крестьянства, выйти не может.

Гоголь явно высмеивал слепое и неумное подражание Западу у русских людей – путь к праведной хозяйственной активности должен быть иным. Но и другой тип помещика, выведенный в Хлобуеве, тоже оттеняет неверные пути, по которым шла часто жизнь русских помещиков.

Хлобуев сам говорит: «...право, мне кажется мы совсем не для благоразумия рождены». Сам Хлобуев – человек религиозный, но жизнь его была «беспутная»: «сегодня служили у него молебен, а завтра давали репетиции какие-то французские актеры… иногда по целым дням не бывало крохи в доме, иногда же задавал он такой обед, который удовлетворил бы утонченнейшего гастронома».

Карикатурно глупый Кошкарев и беспутный Хлобуев показывают, как не надо вести хозяйство; а что же дает образ Костанжогло? Его основные идеи в том, чтобы прежде всего надо полюбить хозяйство: «Тут человек идет рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всему, что совершается в творении».

Поэтому Костанжогло не скучно, не тоскливо в деревне – «в жизни его нет пустоты, все полнота». Отсюда вытекает и другая основная идея, выраженная в Костанжогло, – об отношениях помещика к подвластным ему крестьянам: «У тебя (помещика) крестьяне затем, чтобы ты им покровительствовал в их крестьянском быту».

«Я говорю мужику, – поучает Чичикова Костанжогло, – трудись, в деятельности твоей я тебе первый помощник: нет у тебя скотины – вот тебе лошадь, корова; всем, что тебе нужно, я готов тебя снабдить, но трудись. Не потерплю праздности; я затем над тобою, чтобы ты трудился».

 

Костанжогло принципиально защищает хлебопашество, но у него «само собой» заводятся фабрики («накопилось шерсти – сбыть некуда, я и начал ткать сукна» и т. д.) Отсюда и третья основная идея Костанжогло: богатство растет «естественно» у того, кто работает. У него самого «обильно и хлебно было повсюду», мужики все были тоже богаты.

«Когда видишь, – говорит он, – как все правильно творится, принося плод да доход, да я и рассказать не могу, какое это удовольствие. И не потому, что растут деньги – деньги деньгами, – но потому, что все это дело рук твоих...»

«Так само собой растет богатство...» и Чичиков так был увлечен разговором с Костанжогло, что долго не мог заснуть: «Чудный хозяин так и стоял перед ним – это был первый человек во всей России, к которому он почувствовал уважение». 

7. Прежде чем мы попробуем разобраться в образе Костанжогло, приведем еще некоторые его речи, в которых дорисовывается идея «праведного хозяйствования», по Гоголю.

Хлебопашество, по слову Костанжогло, выражающего идеи Гоголя, «законнее, а не то, что выгоднее», и Костанжогло – Гоголь (как впоследствии Толстой) – ссылается на слова Бога о том, что надо «возделывать землю в поте лица».

Это и определяет праведность в хозяйстве: не для себя, не для выгоды должен трудиться помещик, а чтобы жить по закону Божию. Поэтому Костанжогло желчно критикует тех помещиков, которые хоть и разделяют его убеждение, что помещики должны «покровительствовать» крестьянам, но направляют свое попечение по «неверным» путям.

За их идеализм он называет их донкихотами: одни завели у себя «богоугодное заведение» для престарелых и больных, другие – «донкихоты просвещения».

Против первых Костанжогло говорит: «Если хочешь помогать мужику, то помогай ему исполнить свой долг – пригреть у себя больного отца, – а не давай ему возможность сбросить его с плеч своих; дай ему лучше возможность приютить у себя ближнего и брата... а то он совсем отойдет от христианских обязанностей...». Еще более резко говорит он против «Донкихотов просвещения», которые заводят в деревнях школы. Отцы приходят к помещику и жалуются: «...Сыновья наши совсем от рук отбились, не хотят помогать в работах, все в писаря хотят». «Хлопочи о другом – чтобы мужика сделать достаточным да богатым, да чтобы у него было время учиться по своей охоте, а не то что говорить ему с палкой в руке "учись"».

Вот как понимает Костанжогло, т.е. Гоголь, обязанности помещика в отношении к крестьянам. При анализе этой теории Гоголя нужно, конечно, исходить не от отдельных слов и советов, а из основной его интенции – найти пути праведного хозяйствования и тем самым изнутри переработать психологию наживы, неправедного хозяйствования.

8. Проблема «праведного хозяйствования» есть, бесспорно, и основная, и в то же время труднейшая проблема богословия культуры, т.е. раскрытия религиозных основ и религиозных путей в организации хозяйственной активности.

Не впадая в крайности и односторонность экономического материализма, мы должны признать, что все виды культурной активности (устроение семейной жизни, вопросы социальных отношений, интеллектуального, морального, художественного творчества) глубочайше зависят от организации «праведного хозяйствования».

Отдельные люди могут быть «богемами», держать в беспорядке свое хозяйствование и в то же время достигать высот культурного творчества, но, беря историческое бытие в целом, мы не можем не видеть, что от той или иной степени «моральности» в хозяйственной активности (даже семьи, тем более народа, государства) зависит и духовное здоровье всякого «коллектива». На почве «неправедного хозяйства», т.е. хозяйства, которое имеет в виду «интересы» только того, кто ведет это хозяйство, и рождается «обольщение богатством», та скованность духа, которая ведет к различным расстройствам духовного порядка.

В истории раннего христианства есть поучительный пример той неправды, которая рождается от «обольщения богатством», – история Сапфиры и Анания (Деяния, гл. 5), которые хотели включиться в духовную христианскую общину, а в то же время приберечь деньги для личного распоряжения ими. Мы должны признать, что в претворении хозяйственной активности в «праведное хозяйствование» действительно заключена наиболее трудная и именно в этом смысле основная и первая задача христианского преображения жизни.

Это преображение не заключается в христианской идеологии жизни; как ни важна эта задача, но самая удачная идеология, раскрывающая христианскую идею, может остаться только идеологией, построением верующего сознания, пока останется прежний неправильный порядок жизни.

 

Христианство выдвигает идею братства людей и тем решительно отвергает всякое замыкание люден в себе, всякий экономический индивидуализм (выражающийся в принципе: cchacun pour soi). Но как же должна быть организована хозяйственная активность людей, чтобы вместить начало братства? Гоголь исходил из того социально-экономического порядка, какой существовал в России в его время: он не задумывался над вопросом текучести и изменчивости самого социального строя, который является продуктом исторического развития.

В этом основная ошибка его, которая ограничивала христианскую тему о преображении жизни. Тема Гоголя, однако, касалась всей системы культуры; он сам писал о Православной Церкви, что «в ней кормило и руль наступающему новому порядку вещей... в ней простор не только душе и сердцу человека, но и разуму во всех его верховных силах».

Сказано прекрасно и глубоко, но в силу указанной скованности мысли Гоголя, его богословие культуры фактически ограничивается преображением отдельных людей, которым и надлежит в пределах своих осуществить правду христианства. Но правда, которую искал Гоголь, должна быть обращена и к личности, и ко всему строю жизни, без преображения которого личность не может осуществить всей правды христианства.

9. Значение всей хозяйственной утопии Гоголя заключается в том, что он на ней поставил ударение в вопросе христианизации жизни. Лишь один русский мыслитель пошел дальше Гоголя в этом вопросе – это Н.Ф. Федоров с его защитой «общего дела» (очень любопытно совпадение основной формулы Гоголя и Федорова).

Но мысль Федорова не была скована существующим социальным status quo, и потому он смело и прямо обращен к теме о преображении жизни во всей глубине и полноте этой идеи. Гоголь же остался как бы в плену исторических категорий и не мог при всей смелости его мысли обратиться к анализу самого исторического склада жизни. В этом была граница его мысли; впервые у о. С. Булгакова в его замечательной книге «Философия хозяйства» была до конца продумана тема о религиозной центральности проблемы хозяйственной активности. Но о. С. Булгаков занят был в своей книге только «философией» хозяйства и не ставил вопроса о том, как исторически воплотить великую идею Царства Божия во всей ее целости.

Должно указать еще на идею «христианской общественности» у Вл. Соловьева, позднее заостренную Мережковским и Тернавцевым, отчасти и Розановым (см. «Записки Петебургского религиозно-философского общества 1901–02 гг.»). Я указываю на эти религиозно-общественные искания, чтобы отчетливее выяснить идеи Гоголя – в указании сходства и различий с указанными мыслителями.

Еще раз подчеркнем: Гоголь стоял перед общей темой «преображения жизни», понимая эту тему во всей ее глубине, но его религиозное сознание оставалось в плену социально- исторического status quo, что неизбежно превращало всю тему в проблему «применителя», в проблему «нового человека».

В образе Костанжогло Гоголь и хотел обрисовать этого «нового человека», чтобы показать возможность «праведного хозяйствования» в пределах существующего социального строя.

Можно сказать, что в какой-то степени Гоголю все же удалось показать возможность «праведного хозяйства», в котором все служат Богу как Его «поденщики».

Но ведь ни Кошкарева, ни Хлобуева нельзя заставить усвоить всю духовную установку Костанжогло; весь план «праведного хозяйства» и стал поэтому утопией, могущей увлечь отдельных людей, но и только. Проблема «преображения жизни»" натыкается постоянно на сопротивление раз личных сил, и тут мы подходим к огромной и, если угодно, жуткой теме зла в историческом, в социальном бытии.

Для Гоголя эти все трудности растворялись в идее Промысла, руководящего историей, но эта идея понималась Гоголем достаточно поверхностно. Проблема Промысла в истории – вообще самая трудная для миросозерцания, но Гоголь, принимая идею Промысла, не раз переживавший в собственной жизни «concouts divin» (помощь Божию), не задумывался над сложностью и во многом неразрешимостью вопроса об участии Бога в истории.

Это не мешало Гоголю чувствовать таинственную силу зла и в жизни отдельных людей, и в социальной сфере, но и здесь мысль его была скована не только принятием status quo за «богоустановленный порядок», но и не всегда уместным психологизмом в трактовании зла. Этот вопрос настолько важен для понимания идейных исканий Гоголя, что его лучше выделить в особую главу.

 

 

1. См. статью Чижевского «Неизвестный Гоголь» («Новый журнал», № 27, 1951 г.), где указано много параллелей к утверждениям Гоголя.

2. Опять намек на радикальную интеллигенцию. В этом же духе тут же резкие слова о «пустых книжках, которые издаются для народа европейскими человеколюбцами».

3. Я посвятил этой теме особый этюд «Проблема культуры в русском богословии». См. «Вестник рус. студ. христ. движ. за 1952–1953 год».