«Говорить, что личный опыт не влияет на естественные науки,

«Говорить, что личный опыт не влияет на естественные науки, — большое лукавство»

События

Защита первой в России «ваковской» диссертации по теологии вызвала бурные дискуссии в научном сообществе, но спор о самой теологии в этих дебатах ушел на задний план. Сама защита и предшествовавшая ей публикация шести отрицательных отзывов ученых-биологов заставили задуматься о ключевых проблемах научного знания. Личный опыт исследователя — насколько опора на него допустима в науке? Правильно ли переносить критерии и принципы естественных наук на гуманитарные? И можно ли просто «заниматься наукой», не думая о ее сложных отношениях с обществом?

Несколько известных ученых обратились к Indicator.Ru с просьбой опубликовать их мнения по поводу этой дискуссии. Затем редакция решила расширить круг участников, чтобы обратиться к опыту представителей самых разных дисциплин, найти их уникальный взгляд: антрополога, астрофизика, биолога, лингвиста, математика, философа. Публикуем первую часть мнений ученых.

Мария Пироговская, социальный антрополог, доцент факультета антропологии ЕУСПб

«Наука, подобно другому производительному труду, подобно государству, семье или спорту, — это социальный институт, который полностью встроен в структуру всех наших социальных институтов и подвержен их влиянию. Вопросы, с которыми наука имеет дело, идеи, которые она использует при исследовании этих вопросов, даже так называемые научные результаты, которые вытекают из этих исследований, — все они испытывают сильное влияние стереотипов, порождаемых обществом, в котором мы живем. В конце концов, ученые начинают свой жизненный путь не учеными, а социальными существами, погруженными в среду семьи, государства и производственных отношений, и они рассматривают природу сквозь призму, сформированную их социальным опытом».

Так начинается книжка «Биология как идеология» американского генетика Ричарда Левонтина. В ней ученый рассматривает системы аргументации — от исследований генов до тестов на IQ, которыми доказательная наука модерна пользовалась, оправдывая и легитимизируя расизм, евгенику, социальное и гендерное неравенство. Находясь внутри науки, встроенной, в свою очередь, в структуру государства, где женщины не могут голосовать, евреи — держать магазины, чернокожие — учиться в колледже или ездить в автобусе на передних местах, биологи предлагали этому научные обоснования, которые впоследствии оказались ошибочными, но которые отражали их «здравый смысл», то есть позицию обывателей, принадлежащих своему времени.

Здесь необходимо сделать отступление. Мы привыкли считать «здравый смысл» чем-то безусловно положительным, позволяющим быстро и эффективно справиться с проблемными или неясными ситуациями. Но не все так просто. Как пишет антрополог Клиффорд Гирц, у «здравого смысла», состоящего из категоричных утверждений и готовых ответов, есть и оборотная сторона: он не замечает своей собственной непоследовательности и склонности упрощать сложное. В качестве примера можно привести работу медицинского антрополога Эмили Мартин, которая изучала ученых, работавших с репродуктивной системой человека. Мартин обнаружила, что биологи в ходе своих исследований видели одну картинку, а в публикациях и учебниках описывали другую. В публичных текстах получалось, что яйцеклетка, как царевна, сидит в домике и ждет, пока сперматозоид к ней добежит, по модели «дева в беде» (мужское начало — активно, женское — пассивно). Но под микроскопом была видна другая картина: сперматозоиды движутся хаотично, и тех, кто оказывается рядом, яйцеклетка притягивает сама (действует активно и направленно). Таким образом, биологи «подавали» наблюдаемые ими сущности, следуя принятым в американском обществе взглядам на отношения между мужчиной и женщиной.

Противоядием, которое позволяет увидеть человеческое влияние в, казалось бы, объективной картине, оказывается сомнение не только в знании, но и в этом самом «здравом смысле», который движет ученым. Это вполне возможно — силами социальных дисциплин, философии, истории науки, истории идей и понятий. С результатами того, что в советское время они находились в плачевном состоянии, мы имеем дело и по сей день. Например, в недавней телепередаче, посвященной «новому атеизму», возник спор о Дарвине и источниках теории эволюции, неплохо описанных и связанных с либеральной политэкономией Адама Смита и с теориями Томаса Мальтуса.

Один из участников, именитый физический антрополог, решительно возразил, что Дарвин описывал «естественный процесс» и никакая политэкономия или демография тут не при чем. «Объективные факты» в виде записных книжек, писем и дневников Дарвина (по которым, в частности, и реконструировали его связи с другими мыслителями) антрополога не интересовали.

Мария Пироговская Антрополог, доцент факультета антропологии ЕУСПб

Какое отношение это все имеет к нынешней дискуссии вокруг теологии? Я полагаю, что эта дискуссия масштабнее, чем кажется на первый взгляд. Она идет не только о возможном статусе теологии в структуре российских humanities. Сама по себе теология дискутирующих волнует мало (хотя было бы важно обсудить различные исторические причины, по которым в до- и послереволюционной России теология не заняла место, отведенное ей в западной академической науке). Ее критика ведется не с научных, а с политических позиций. Это вполне постижимо, если учитывать научный атеизм в прошлом и экспансию РПЦ в настоящем; это не вполне постижимо, если учитывать советскую дискуссию о буржуазной науке генетике, которую биологи и историки естествознания должны бы хорошо помнить.

Дискутирующих же, кажется, волнуют два круга проблем. Первый касается статуса православия и других религий в современном российском обществе. Второй касается взаимоотношений гуманитарных и точных/естественнонаучных дисциплин в поле российской науки и включает спектр вопросов — от метода до права на экспертизу, от прикладной полезности и быстрой отдачи до понятности широкой публике. И здесь, к сожалению, приходится наблюдать торжество беспроблемного повседневного знания и «здравого смысла», который объединяет чиновников, патриотов, либералов, консерваторов, научных журналистов и даже докторов биологических наук.

«Здравый смысл» не только маскирует важные вопросы, но и затушевывает границу между компетентностью и абсурдными с точки зрения специалиста суждениями. Беда в том, что на основании таких суждений начинают приниматься решения. С точки зрения обывателя, незачем хранить в библиотеке десять разных изданий одного текста: это дорого, они занимают место. Ведь дешевле и логичнее ограничиться электронной копией! Но эти десять изданий — это разные книги, и из разницы (или сходства) между ними филолог сделает очень интересные выводы.

Зачем слушать специалистов по гендерным исследованиям, если поведение женщины можно объяснить ссылками на «природу» или «эволюцию», заставляющую обменивать секс на еду? Но что такое «природа», если смысл этого понятия, скажем, у Руссо, Фрейда и Десмонда Морриса различен? Присущи ли «природе» идеологии и ценностные иерархии? Зачем изучать власовцев и писать о них диссертацию — это же предатели, тут и так все понятно?

Мария Пироговская Антрополог, доцент факультета антропологии ЕУСПб

«Здравый смысл» провоцирует видеть науку в «серьезных» экспериментах и доказательствах, а не в интерпретациях. Потому-то гуманитарные дисциплины и считают «трепологией» и «философией зайца», которая все время размышляет о странном, неудобном или очевидном. Но именно эти размышления — и диалог между естественнонаучными дисциплинами и humanities — создают возможность рефлексии и самокритики и удерживают науку от превращения в фундаменталистскую религию.

Сергей Попов, астрофизик, ведущий научный сотрудник Государственного астрономического института имени П.К. Штернберга

Начну с того, что нет ничего плохого в том, что что-то не является наукой. То, что мы называем наукой, сильно зависит от языка и традиции. Скажем, Ричард Фейнман считал, что математика не наука. В английском языке вообще слово science относится в основном к тому, что мы называем «естественными науками». Многие люди не считают «настоящей наукой» психологию, кто-то — медицину. Очень многие — философию или еще что-то гуманитарное. И так далее.

Сейчас спор вызван именно государственным статусом научных степеней и сопутствующими явлениями, которые запускаются почти автоматически после появления у дисциплины соответствующего статуса. И здесь я противник того, чтобы теология попадала в список «научных специальностей» на уровне государства. Также как я противник появления (sic!) кафедр теологии в светских университетах (разумеется, государственные университеты могут быть только светскими). При этом, в принципе, ничто не мешает частному университету присуждать степени по теологии, особенно если это дань давней традиции. Появление же соответствующей специальности в университете, претендующем на высокое место в области естественных наук или высоких технологий, безусловно портило бы его репутацию.

Теология, на мой взгляд, плохо вписывается в рамки научной рациональности. Базовые установки слишком противоречат тому, что принято называть научным.

Вряд ли, я бы даже сказал, практически исключено, что теологическое рассмотрение может привести к существенному изменению ключевых положений религии на основе рациональной, «научной» аргументации. В то время как в развитии науки мы имеем довольно много примеров радикальной смены парадигмы.

Сергей Попов Астрофизик, ведущий научный сотрудник Государственного астрономического института имени П.К. Штернберга

Религии, конечно, меняются. И некоторую роль в этом могут играть теологи (или их аналоги), но ключевыми являются скорее социальные факторы, политика, а не собственно «теоретические открытия» (даже если на них ссылаются). Поэтому я бы не стал смешивать эти понятия: попытки рационального осмысления внутриконфессиональных проблем и, скажем, естественнонаучные исследования.

Личный (внутренний) опыт может играть значительную роль в мотивации, вдохновении ученого и так далее, но не может выступать как основа для аргументации. Повторюсь: я бы просто разделил подходы, где внутренний опыт является частью аргументации и нет. С внутренним опытом напрямую связано искусство — совсем другой способ постижения и интерпретации мира.

Что касается единых критериев научности для разных дисциплин: все эти arts and humanities — это и в самом деле другой мир. Поэтому там много своих особенностей. И зачастую заимствовать методы не получится. Мы же не хотим переносить «критерии научности» в искусство дадаизма. Конечно, есть много отличий экспериментальной химии от философии. Так что просто так все критерии не перенести в принципиально другую область. Да, видимо, и не нужно.

Стремление создать какую-то простую схему «наука — не наука», в которую загоняется все на свете с предписыванием жестких критериев для широкого круга деятельности — это не самая лучшая идея. Простые классификации для сложных явлений плохо работают.

И небольшое послесловие. Существенно, что в текущей дискуссии речь идет не просто о «научности» или просто о государственной поддержке и статусе, но об их сочетании.

Введение новой дисциплины означает, что соответствующие исследования не представляют существенного профессионального интереса ни для религиоведов, ни для философов, ни для историков, ни для культурологов. Замечу, что работа по католической теологии не будет также представлять особого интереса не только для буддистских, индуистских, исламских, пастафарианских, вуду и других теологов, но и для протестантских и православных.

Такие исследования, как правило, сугубо внутриконфессиональны. Поэтому особенно странно выглядит государственное признание и поддержка таких изысканий, которая, очевидно, приведет к росту влияния «людей от религии» на собственно науку и образование в стране. К тому же все происходит на фоне усиления роли религии в нашем государстве, что само по себе может вызывать тревогу (в том числе и у верующих, если они понимают, насколько опасным для самой церкви может быть сильное сближение церкви и власти).

Светлана Клейнер, лингвист, научный сотрудник Института лингвистических исследований РАН (Санкт-Петербург)

Было бы намного проще, если бы первая «ваковская» диссертация по теологии была негодной, однако специалисты по теме (истории русской мысли и общества XIX века), хотя и выдвигают к ней замечания рабочего порядка, считают ее качественным научным трудом. Получается, что биологи, авторы отрицательных рецензий, из идеологических соображений ругают нормальный, защищаемый текст. И если отбросить возражения про масонов и Деда Мороза, остается только один аргумент — строчка про «личный опыт веры и жизни теолога» в автореферате. Однако и этот аргумент слаб.

Для теолога вера — это убежденность в том, что предмет его исследования существует. Но ведь без этой убежденности сложно заниматься любой научной деятельностью. Проблема, конечно, в том, что ДНК существует в реальности и совершенно осязаема, в отличие от Бога. Но далеко не все дисциплины могут похвастаться тем, что изучают то, что можно потрогать и увидеть. Психология, антропология, социология, лингвистика занимаются куда менее осязаемыми предметами.

Светлана Клейнер Лингвист, научный сотрудник Института лингвистических исследований РАН (Санкт-Петербург)

Впрочем, это в данном случае совершенно не важно. Диссертация не посвящена доказательствам существования бога, поэтому вера в него является попросту исследовательской перспективой. Что это такое?

Например, может ли шекспировед, уверенный в том, что Шекспир — это Кристофер Марло, писать о символах любви в шекспировских сонетах? А может ли это делать ученый, уверенный в том, что Шекспир — это коллектив авторов? Конечно, может, и это будут разные работы с разными результатами и разными перспективами рассмотрения. Историческое исследование о связи, например, идеологии свободного рынка в XVIII веке и отношения к рабовладению, получится существенно разным у двух авторов, придерживающихся различных политических позиций. В гуманитарных дисциплинах личный опыт и личные установки глубоко интегрированы в научный метод, причем это не только личный опыт специалиста, но и личный опыт бытия человеком (ср. «опыт жизни теолога»). В этом смысле разные перспективы только обогащают гуманитарное знание и нередко легко уживаются в одном поле.

Более того, утверждать, будто личный опыт никак не влияет на естественные науки, — большое лукавство. Помимо дисциплин, где от личного опыта и установок исследователя зависит очень многое (например, этология), существует важная проблема интерпретации результатов, ведь именно человек решает, что конкретно показал эксперимент, и делает он это, исходя из своего личного опыта исследователя, работающего в рамках определенной научной парадигмы. Об этом, кстати, написано немало книг, из самых известных — «Личностное знание» Полани и «Биология как идеология» Левонтина.

Проблема — и очень большая проблема! — заключается в том, что авторы отрицательных отзывов на диссертацию и их сторонники, похоже, искренне считают, будто есть некая полностью объективная наука, которая делается независимо от человеческих взглядов, убеждений и опыта, и есть некая «болтология», где все субъективно, непроверяемо и либо совершенно непонятно, либо тривиально. Именно по этой границе, а не по границе «теология – все остальное» и проходит основной конфликт.

Теология оказывается своего рода триггером, который открывает дискуссию о том, что такое наука: можно ли, с одной стороны, применять критерии т. н. sciences к т. н. humanities (в западной терминологии это различие выражено на лексическом уровне) и, с другой стороны, насколько эти самые sciences в реальности лишены человеческого фактора.

Важным аспектом этого конфликта мне видится наукометрический: так, в любом разговоре с представителями гуманитарных дисциплин почти сразу всплывает слово «хирш» (речь об индексе Хирша — наукометрическом показателе, учитывающем число публикаций и число цитирования этих публикаций, — прим. Indicator.Ru).

Когда «естественник» начинает мериться h-индексом с «гуманитарием», возникает проблема, потому что ни количество статей, ни количество их цитирований, например, в биоинформатике и, например, истории средних веков нельзя сравнивать даже близко! В первую очередь благодаря несравнимому количеству публикаций, что вызвано различными методами: одни, как правило, ставят серии экспериментов и публикуют несколько статей в соавторстве, а другие же месяцами сидят в архиве и публикуют по итогам одну статью за авторством одного человека.

То же можно сказать и об импакт-факторах журналов в соответствующих областях знания (импакт-фактор — показатель, отражающий частоту цитирования статей научного журнала за трехлетний период, — прим. Indicator.Ru). Если этого не понимать, то очень легко, не будучи знакомым, скажем, со сравнительно-историческим языкознанием, приводить в качестве примера «нормальной гуманитарной науки» статью, написанную под руководством биолога с h-индексом 68 и опубликованную в Nature, в которой дается прогноз по скорости превращения неправильных английских глаголов в правильные на 28 700 лет вперед.

Лингвистам очевидно, во-первых, что Nature — это не лучшее место для публикации статей по филологии и лингвистике, а во-вторых, что статья пестрит ошибками в методологии и в целом говорит о крайне поверхностном знакомстве с предметом исследования. Но ведь у автора высокий h-индекс (и неважно, что он заработан статьями в совершенно другой области знания), а у журнала – высокий импакт-фактор; все остальное воспринимается как белый шум.

В целом, это было бы не страшно, если бы все ограничивалось отдельными людьми и отдельными спорами. Но учитывая, что наукометрия становится все более важным фактором в оценке научной деятельности самыми разными органами и институтами, гуманитарные дисциплины будут систематически «проигрывать» естественнонаучным, а голоса их представителей будут все чаще тонуть в измерениях h-индекса и заявлениях о том, что высокий «хирш» дает право вторгаться в чужие области знания и уверенно рассуждать о том, что в них является научным, а что нужно закрыть и лишить финансирования.

Виктор Васильев, главный научный сотрудник Математического института имени В.А. Стеклова, профессор НИУ «ВШЭ»

По моим наблюдениям, используемая в теологии имитация аксиоматического метода не является адекватной. Евклид зарыдал бы, увидев теорию, имеющую одним из базисных положений «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им», но методом написания «многабукаф» приводящую к иконопочитанию.

Невозможно представить, чтобы два ведущих математика подрались (как святитель Николай с Арием на Никейском соборе, если верить детской книжке, изданной по высочайшему благословению) из-за вопроса о том, выводится из признаваемой ими обоими аксиоматики некое положение или другое, с ним несовместное. (Поспорить о ценности аксиоматики, о ее связи с физической реальностью — это сколько угодно, но получение противоположных выводов в математике имеет только одно объяснение: что кто-то из спорящих где-то банально проврался).

Очевидно, эти коллизии в теологии становятся возможны из-за размытости используемых понятий и неоднозначного толкования промежуточных формулировок, которые при построении сколько-нибудь длинной логической цепочки накапливают ошибку/неоднозначность и на третьем-четвертом-пятом шаге и при умелом использовании уже могут привести совершенно к чему угодно.

Виктор Васильев Главный научный сотрудник Математического института имени В.А. Стеклова, профессор НИУ «ВШЭ»

В таких условиях аксиоматическим методом лучше не пользоваться. Конечно, это же относится и к другим дисциплинам спекулятивного плана.

Что касается личного опыта: опора на таковой у Фарадея и Резерфорда, следивших за магнитной стрелкой или рассеянием альфа-частиц, в науке крайне приветствуется. Но в диссертации по теологии, вероятно, имеется в виду духовный опыт, обычно выраженный в сильном переживании, откровении, ощущении непосредственного контакта со сверхъестественным и тому подобное. Описываемый при этом эмоциональный подъем и искренность повествования часто подкупают и внушают желание пережить что-то подобное. Например, очень трудно было бы остаться равнодушным к такому свидетельству: «Сегодняшний день есть день величайшего торжества! Истина открылась мне. Смерти нет, а я — любимое творение Божие и войду в царствие Его. Именно только сегодня понял я это. Признаюсь, меня вдруг как будто молнией осветило. Я не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я произошел от обезьяны. Как могла взойти мне в голову эта сумасбродная мысль? Хорошо, что еще не догадался никто посадить меня тогда в сумасшедший дом…» (цитата частично выдумана автором, частично взята из «Записок сумасшедшего» Н.В. Гоголя, — прим. Indicator.Ru).

Увы, такой «опыт» является проявлением так называемой веры, то есть признания чего-то истиной не на основе точного знания, а на иной основе, каковою обычно бывает приятность, полезность, традиции социума или личные психологические проблемы.

Все эти вещи способствуют отключению критического мышления, поэтому в точной науке появление симптомов такого «опыта» должно быть сигналом, что работу надо перепроверить с особым пристрастием. Я сам не раз испытывал сильное желание преждевременно уверовать в то, что получил решение задачи. По-видимому, нечто подобное переживает и большинство «ферматистов», присылающих безграмотные «решения» знаменитых проблем.

Занятие математикой лечит (хотя и не полностью) от доверия к такому опыту, позволяя однозначно перепроверить свои выкладки и больно наказывая тех, кто этого не сделал.

И о переносе критериев научности из естественных наук в другие. Конечно, общность критериев — это глупость. Надо признавать различия и не претендовать на чужое, но в то же время и требовать соблюдения границ. Только дурак во время спектакля закричит «Что вы врете, что вас зовут Фамусов, когда все знают, что вы — народный артист Пупкин». Однако если тот же артист зайдет в банк и проведет финансовую операцию по документам на имя Фамусова, то разговор с ним должен быть другой. Проблема с теологией возникает именно тогда, когда она (в отличие от вышеупомянутых искусствоведения и культурологии, но порой вместе с философией) пытается вторгаться в сферы, где действуют те самые естественнонаучные критерии.

Когда доктор Швейцер, Иоанн Павел II и Мартин Лютер Кинг учат нас добру и согласию, ими можно только восхищаться. А когда священнослужитель говорит доверяющей ему пастве, что СПИДа нет, а от онкологии надо лечиться на могилке блаженной Матронушки, то это хуже, чем лже-Фамусов с финансовой аферой любого масштаба. Поэтому я согласен, что теологию и т. п. не надо судить по тем же критериям и процедурам, что и науки (включающие, однако, историю и лингвистику), в которых возможна объективная проверка содержательных утверждений, а надо предоставить им жить своею отдельной увлекательной жизнью в пределах их компетенции.

В заключение хочу ответить на замечание о «проблемах с непредвзятостью, воспроизводимостью результатов, субъективностью посылок». Принципиальная разница в том, что в естественных науках эти проблемы, хоть и существуют, но воспринимаются как заведомое зло.

Если два серьезных биолога или химика заявляют о противоположных результатах в исследовании одного объекта, то научное сообщество не успокоится, пока не выяснит, кто из них прав, а кто с этой минуты репутационный труп. В науках разговорного типа, напротив, можно подиспутировать, высказав противоположные мнения, и мило разойтись, подобно шахматистам, сыгравшим матч и поделившим премиальные денежки.

Жертвы тут тоже бывают, но они вызываются не внутренними очистительными механизмами, а способностью вовлечь в спор могучие внешние силы.

Мнения собирал Артем Космарский

Источник https://indicator.ru