— Смерть — знаменатель, при котором любой земной числитель все равно никак не умножает эту дробь. Если мы помним о смерти, то грешить не будем. Но как помнить? Мы забываем все время. Люди, которые пережили то, о чем вы говорили, уже отмечены как бы, у них и взгляд другой, а как только забывают, они такие же, как мы…

— Для начала можно себе напоминать, когда вспомнится, и чем чаще себе напоминать, тем чаще и вспоминаешь. Кроме того, мы часто не помним то или другое, потому что не живем в данную минуту: мы живем или воспоминанием вчерашнего, или планами на будущее, но в данное время очень мало кто живет.

Есть детский рассказ о том, как мудрецу задали три вопроса: «Какой самый важный момент в жизни? Какой самый важный человек на свете? Какой самый важный поступок? Если в три дня не дашь ответ, тебя высекут на площади…»

Как во всех детских сказках, мудрец ходит туда-сюда, не находя ответа, и наконец набредает на девчонку, которая сторожит гусей. Та его спрашивает: «Что у тебя такой несчастный вид?» Он ей рассказал. Она говорит: «А в чем дело? Все же очень просто: самый важный момент жизни — теперешний, потому что прошлого нет, а будущее не пришло. Самый важный человек на свете тот, с которым ты сейчас находишься, потому что другого нет. А самый важный поступок на свете — сейчас по отношению к этому человеку сделать то, что нужно».

У меня два случая было, из которых я не то что научился, но которые просто меня надоумили. Один был на войне, во время первых боев. Привели, помнится, одиннадцать раненых солдат. Это был мой первый контакт с людьми прямо с поля битвы. У них был еще ужас, страх на лице. Я на них посмотрел и подумал: «Я как можно скорее должен сделать для них — для каждого — что могу, чтобы следующий не ждал слишком долго».

Я работал так быстро, как мог, и отправлял их в больничную палату. Потом пошел туда и обнаружил, что я ни одного из них не могу узнать, потому что я смотрел им на грудь, на ноги, на живот, на плечи — в общем, на раны, а на лица не смотрел, никто из них не был ранен в лицо. А они все оставались в том же состоянии шока, потому что они его не изжили.

Когда следующая группа раненых была приведена, я, наученный первым опытом, решил, работая руками, с ними разговаривать, потому что можно сделать руками очень многое, пока говоришь и смотришь на человека. Я смотрел каждому в лицо и ставил ему вопросы; потом, глядя, конечно, на свои руки и на его раны, делал то, что надо.

Я его спрашивал: «Как тебя зовут? Где тебя ранило? Очень ли было страшно?» — вопросы незатейливые, но такие, чтобы он успел за то время, что я занимался им, вылить свой страх, вылить свой ужас. И когда потом я их видел в палате, во-первых, я их узнавал в лицо, и, во-вторых, я обнаружил, что шок прошел, потому что за этот короткий разговор они успели вылить свои чувства.

Второй поучительный случай был во время немецкой оккупации. Я тогда был во французском Сопротивлении, и меня в метро арестовали. Была в этом комичная сторона, была и очень реальная. Комичная сторона была в том, что меня сцапали, потребовали бумаги, посмотрели, что моя фамилия по-французски через два «о» пишется (Вlооm), решили: «Вы английский парашютист». Я говорю: «Слушайте, если бы я был английским парашютистом, я бы назывался самым французским именем!» — «Пожалуй, может быть; но вы все равно иностранец». — «Да». — «Что вы такое?» — «Я русский». — «Врешь!» — «Нет…»

Мне говорят: «Нет, нас учили, что у русских глаза раскосые и скулы выдаются». — «Простите, вы путаете нас с китайцами». Он не согласился, позвал пятерых других: «Он говорит, что он русский». Те хором: «Врет — у русских глаза раскосые и скулы выдаются!» Ну, я успокоился, раз не могу им доказать.

Он отправил других и меня спрашивает: «А что вы о войне думаете?» А ясно было: я арестован, значит, что бы я о войне ни думал, конец тот же будет. Я решил хоть в свое удовольствие ему ответить, говорю: «Чудно идет война!» — «Что вы хотите сказать?» — «Мы же вас бьем везде!» Он опешил, посмотрел и вдруг говорит: «Вы что, действительно боретесь с фашизмом?» — «Да». — «Знаете, эту дверь еще никто не сторожит, бегите!» И я ушел, не задерживаясь.

Должен сказать, что я перед ним виноват: я его даже не поблагодарил прилично. Но интересный момент был в том, что я обнаружил значение мгновения. Я обнаружил, что у меня только теперешний момент. Мое подлинное прошлое ушло, я не буду в нем признаваться, потому что, если я буду рассказывать о своем прошлом, я выдам других людей. Значит, я буду какое-то надуманное прошлое рассказывать. Будущего никакого нет, потому что будущее существует, только поскольку ты можешь себе представить, что с тобой будет через мгновение, а тут оно было неизвестно. Значит, осталось только мгновение ока, и вот в этом мгновении ока можно было жить полностью, всем напором жизни. И это меня научило и дальше жить мгновением ока.

Когда я нахожусь с человеком, никого нет другого; когда я делаю какое-нибудь дело, ничего нет другого. Я не хочу сказать, что все хорошо получается, но если научиться жить вот сейчас, теперь и нигде больше, то можно иметь память смертную, потому что она тут есть вместе с памятью жизни.

— Но мы же забываем напоминать себе!

— Можно приделать это напоминание к чему-то. Скажем, Иоасаф Белгородский всякий раз, как били часы, вставал и читал молитву. У нас не всегда часы бьют, но что-нибудь происходит более или менее регулярно. Если напоминание приделать к чему-то, что периодически случается в течение дня, оно потом прививается. Епископ Феофан говорит:

«Память смертная должна быть у нас, как болячка на сердце или как зубная боль. Когда зуб болит, не приходится себе напоминать — и без того помнишь. А если он не очень болит, а хочешь вспомнить, можно языком немножко тронуть — сразу вспомнишь».

Источник nikeabooks.ru

Портал Богослов.ru приглашает Вас помочь в добром деле.
Человек всего более должен учиться милосердию, потому что оно то и делает его человеком (свт. Иоанн Златоуст).
Поможем создать летопись Свято-Троицкого Павло-Обнорского монастыря. Подробнее...