Евангелие, да и все Священное Писание во всей его полноте, обладает той особенностью, что с любой страницы, а то и строки, может развернуться во всю даль панорама целого, всего, что Бог пожелал показать или рассказать нам. Любая притча, история или беседа непременно подводит нас к краю, за которым, как говорит Апостол, - бездна богатства и премудрости. Но глубина бездны предстает человеческому взгляду по-разному в зависимости от того, с какой стороны - церковного предания, культурного наследия или строя души - пытаться в нее заглянуть. Когда мы приближаемся к ней из страны Востока (здесь, увы, не обойтись без географических схем), то уже на первых подступах нас встречает та премудрость, которая устами сонма учителей и бесчисленных молитв, домашних и литургических, говорит нам, что нет для христианина более важного дела, чем победа над злым, падшим миром в себе, т.е. удрученное покаяние и противоборство с лукавым. Ибо род сей изгоняется только молитвой и постом (Мф 17,21). И коль скоро мы всерьез, всей волей и крепостью в это противоборство вовлечены, нам уж для прочих, даже и самых благих дел на земле, ни сил, ни времени, ни особого интереса как-то не останется.
Лишь на Востоке (в духовном, понятно, смысле) голос с небес говорит монаху: «бегай, Арсений, людей и спасешься», и Арсений, возжелав спасения, бежит (а за ним – тысячи безвестных учеников его со слухом сердца, настроенным на тот голос), если не в раскаленную, если не в ледяную пустыню, то в тихую обитель, во внутреннюю клеть, дабы отдать себя подвижничеству, неустанной «невидимой брани» и стяжанию Духа. На духовном же Западе, хоть он, конечно, о невидимом по-своему тоже печется, юношу, движимого Духом и апостольской ревностью, сердечный голос посылает на иную брань: идите научите все народы. «Дерзай, брат, - шепчет ему Ангел - трудись, делом яви любовь к сидящим во тьме, чтобы весть Христова дошла и до них, не ты будешь им говорить, но Дух Святой». «Нет обращения без миссии, а миссии без обращения», - учит нынешний Архиепископ Парижский. Обращение – не только радость, но и приказ, оно может послать тебя и к таким народам, которые еще века два-три назад запросто могли содрать кожу со снедаемого ревностью просветителя или накормить им свое племя, или просто туда, где климат кровожаднее всякого людоеда. Но не кому иному, а тебе именно сказано: Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас (Ин.20,21). Ныне Отец посылает тебя, иди, проповедуй, не жалей башмаков, не экономь усилий, не считай ни дорог, ни часов... Не пойдешь, языкиостанутся без Слова Жизни и будешь первый же истязуем скребущей совестью, неисполненным долгом, что равен измене, да еще и снисходительной улыбкой братьев. Не под силу тебе просвещать дальних, орден – коему без остатка принадлежит и само твое обращение - пошлет тебя к ближним, тем, которые под боком. Здесь устраивай для них классы катехизации, спортивные площадки, детские лагеря, дабы и спорт и отдых соприкасались с домом Божиим, проповедуй на улицах, на дискотеках, вырывай древнейшую профессию из челюстей порока (сам оставаясь неузвимым для ядовитых стрел), словом, всем служением возвещай ту весть, которую тебе дал Иисус, предписал устав и доверила «святая Мать, Вселенская Церковь».
Стоит ли напоминать, что и в западном мире были (и остаются) свои подвижники и отшельники (рассуждение о «невидимой брани» написано венецианцем), и на Востоке бывали и есть свои Стефаны Пермские и Николаи Японские, святые просветители дальних языков, не ведавшие ни страха, ни усталости? Однако в целом и там и здесь сложилась разная восприимчивость к Евангелию, которая обращала наш внутренний слух к каким-то близким ему призывам, пропуская как не самые важные, не до конца спасительные, другие. Ибо одним всего важнее было бежать прочь от мира, пробираться туда, где укрылся сокровенный сердца человек, а иным - взяв посох и Книгу, обзаведясь китайской грамотой, по пути косичку отращивая и латинский бревиарий исправно вычитывая, не убоявшись..., как бы видя Невидимого (Евр.11,27),идти из Рима в Китай. Промыслительно встретившись на путях своих и случайно поговорив, они, аскет с Востока и миссионер с Запада, наверное, даже не поняли бы друг друга. «К чему идти на край света, коли не завершена еще борьба со страстями в душе?» «Да можно ли оставаться, когда несметное количество душ, не слышавших слова Христова, обречено вечной гибели?»
Разделение, нельзя не признать,пролегает не только по странам и конфесиям, даже не по призваниям и опытам, но восходит порой к самим истокам нашей веры. Христово: следуй за Мною (Мф 9,9...), трижды сказанное ученикам, может позвать – судя по отклику Востока и Запада – и в глубину сердца, и до краев земли. Но разве нет у него иных путей, ведущих к той же безднесо столь разной, многогранной ее премудростью?
Здесь я рискну выбрать не совсем привычный маршрут, совмещая по возможности оба пути - внутрь себя, и во вне - к народу, ближе какого нет и дальше которого нет, к тому племени, к которому мы принадлежали когда-то и изначально им еще остаемся, а в перспективе сотериологической призваны стать. Речь не идет о популярном катехизисе для младшего возраста, который, надев очки и улыбку, мы раскрываем на подглавке с цветными картинками «Христос и дети», написанной как бы не чернилами и тростью (3 Ин. 13), а вареньем и умиленьем; лубочные там детишки, не тот Христос. Иисус учил чему-то куда более существенному, чем ласковое доброжелательство взрослого к детенышам лишь за то, что они увлажнили нам очи. Во всяком Его слове или жесте, помимо прямого, явного, сокрыт еще и иной, в безднууводящий смысл, и если начать его разгадывать - и самому миру не вместить написанных книг(Ин. 21,25). Есть книга о безумии Креста, есть книга о подвижничестве и отсечении воли, есть другая, миссионерская, волевая, в которой все глаголы стоят в повелительном наклонении, есть книжица чудесных встреч и вразумляющих чудес, есть даже отдельная поэма о лилиях, одевающихся краше Соломона, ставшая ныне важной экологической хартией, но среди множества томов затерялась где-то и тоненькая тетрадка, на обложке которой неустоявшимся почерком написано «младенчество». В сущности, каждый из этих текстов есть Откровение, переведенное на доступные нам языки, на которых Бог говорит с нами. Многому из того, что сказано там, по словам Иисуса, еще предстоит до конца разъясниться в Царстве Его.
Все помнят Его слова:
В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает (Мф.18,1-4).
Царство Небесное - основная весть Спасителя, цель, исток, распахнутая тайна Его проповеди. Возвещение Царства в Его устах звучало как мессианское обетование о владычестве Божием, о том, что Бог входит в историю, чтобы разделить ее с людьми, здесь и теперь, но также и под новым небом, на новой земле. Оно еще не узнано до конца, оно таится где-то рядом, стучится в двери, подзывает, ждет на пороге. Оно спешит к нам во Христе, живущем сегодня и грядущем завтра, но ошеломляющее соседство с Ним уже сейчас проступает яснее всего в том, что всегда, изначально, бытийно Христово. Царство, как и детство, которое обращено к нему – уже близ есть, при дверях. Мы когда-то вышли из него или еще не вошли, не получили вида на жительства в нем, потому что слишком нагружены скопившиемся в нас временем взрослым, тяжелым, дебелым, в сущности, где-то нам изначально чуждым. Царство Небесное подобно забытому детству, оно – всегда на дальней обочине, оно меньше зерна горчичного, оно внутрь вас есть, но семена его - всего различимее в тех, кто способен умалиться до такого зерна. Оно - как в сегодняшних детях, окружающих нас, так и в тех, которыми мы некогда были. Потому что детское есть и царственное, умалившееся - Христово, и в эту тайну, открытую Им в Нем сокрытую, Иисус призывает нас вернуться.
Вернуться - значит умалиться, обратиться, но и - принять дитя. Что стоит за глаголом принять? Иисус говорил не на нашем многозначном европейском языке и не на каком-то символическом, эзотерическом и сверхсакральном. В Его речи была библейская плотность, телесность, конкретность, ибо Слово плоть бысть в том числе и в клетках, мускулах и гортанной работе арамейских слов. Не следует ли принять дитя как святую плоть, едва вышедшую из Его рук, как Божию доброту творения, которая обращена к нам, на своем языке говорит нам о том, что хорошо весьма? Дитя следует приютить в своем доме, в сердце, во взрослом нашем я. Принять дитя, значит стать пристанищем Слова, пришедшего анонимно в ребенке и нуждающегося в матери. Матерью, как и Телом Слова, мистически становится Церковь.
В Церкви мы обретаем Христа в молитве и Евхаристии, как и в тайне собственной личности, корень которой - в ее незримом начале. Жизнь в Церкви - это долгий путь к себе. “Вернись к себе самому, - говорит бл. Августин, - ибо, заблудившись, ты стал себе чужд. Вернись в свое сердце». «Стань тем, кто ты есть», - вторит Отцам митр. Каллистос Уэр. А кто ты есть, допрашиваем мы себя? Кто есть каждый из нас по своей сотворенной сути? Не в том ли суть восточного пути, чтобы увидеть свое истинное, неискаженное миром я, узнать его в Боге, а затем очистить от «я» чуждого, снедаемого заботой и страстью, того, в котором сегодня живем, принимая его за единственное наше жилище? Чтобы говорить об исконном нашем «я», нужно осознать, что оно было когда-то создано, вошло в мир Словом, через которое все начало быть. Бог сказал о нас: сотворим и каждому из нас сказал: «будь». Он даровал нам лишь Ему ведомое, вечное имя, которое, - как сказано у пророка Исайи, - не истребится (Ис. 56,5). «Ты создал нас для себя, - говорит бл. Августин в начале «Исповеди», - и мятется сердце наше, пока не успокоится в Тебе». Да, сердце то и дело подымает мятеж внутри себя, потому что опьянено своей самостью, но с собой сегодняшним ему тесно как в клетке и хочется на Божий простор. А сердцу ребенка, пока он еще мал, просторно там, где его существо было от начала – в Его руках (Руки твои сотворили меня и устроили меня... Пс.118,73), в полноте Его дарового, неистраченного, царственного присутствия. Слова Псалма, которые мы вспомнили, произносятся в каждом из малых сих еще до того, как он научается говорить.
Они выговариваются изумлением.
Господь в материнской плоти устраивает нас и отпускает в мир, и мы входим вратами удивленного благодарения, еще не способного себя осознать. Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу... (Пс.8:3). Младенец хвалит не по-взрослому, удивляется не так, словно видит что-то новое, которого не встречал раньше, но воспринимая бытие как целое, оставаясь в единстве с ним. Он изумляется тому, что воспринимает, впитывает органами чувств, но не пронизывает, не замораживает стихийное удивление рефлексией о нем. Принять дитя значит ответить его благодарению, откликнуться Слову, которое вызвало его к жизни. Удивиться чуду творящей воли Божией, дабы мы «из величия и красоты тварей собирали подобающее понятие о Сотворившем нас», - как говорит св. Василий Великий (Беседы на Шестоднев). Изумление значит из ума исхождение, отстранение от сложившегося в «уме», от устоявшегося, отвердевшего в нас образа падшего привычного мира. Изумление - приношение себя в дар открывающемуся предмету, соучастие в «вещах Божиих». Когда душа в человеке только просыпается, она нащупывает в себе затаенное ты вещей и вступает с ними в беседу, ибо каждое творение изначально обращено к другому.
Сотворившее нас Слово Божие обнаруживает себя в общении.
Которое Ты сотворил и устроил.
В момент творения(он не имеет времени) Бог узнаваем повсюду, во всех делах рук Его, о которых вещает твердь и исповедует все, что живет на земле. Ребенок еще не отделился от того первоначального замысла Божия, в котором все твари собраны воедино в их обращенности к Творцу. Быть как дети значит стать тем, кто вы суть, тем, кем вы некогда были и до сих пор в каком-то доразумном, дословесном бытии, начале, корне, плане, проекте, зерне остаетесь. Будь тем, кто ты есть (и это «есть» относится не столько к настоящему, сколько к непреходящему времени), каким был до того, как грех с его законом вражды и мир с его обособленностью не затянули тебя в сети, не вторглись в твой мир, не овладели им полностью, до того, как существо, созданное для Царства, не отдалось здешнему смертному времени.
Потому и говорит Господь: если не обратитесь...Жизнь во Христе есть, помимо прочего, возвращение к тому истоку, откуда все начало быть. Она есть причастие замыслу Божию о всякой человеческой жизни.
Обратиться – значит еще и обернуться, повернуть назад. Мы оборачиваемся на оклик. Однако настоящее обращение происходит тогда, когда мы «припоминаем» (при всей условности, даже и невозможности такого «воспоминания») себя в Царстве, когда мы находим его в нашей тварности, которая создана и наполнена (если она не подавлена и не опустошена нами) живущей в нас любовью Творца. Любовь вызвала нас к жизни до того, как мы обзавелись сегодняшним нашим громоздким душевным хозяйством, вытеснившим подлинную нашу сущность, что «сквозит и тайно светит» через дитя. Там, где Христос и назначил нам встречу.
О том же говорит Евангелие от Марка.
И, взяв дитя, поставил его посреди них и, обняв его, сказал им: кто примет одно из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня; а кто Меня примет, тот не Меня принимает, но Пославшего Меня (Мк.9,36-37).
Кто примет это дитя во имя Мое... Истолкования этих слов часто бывают скудны и невразумительны. «Возможно, слово «дети» употреблено в переносном смысле», - отмечает на ходу В.Н.Кузнецова в комментарии к Евангелию от Марка. А возможно..., нет, определенно, уверенно, оно стоит здесь и иначе стоять не может, кроме как в смысле прямом, простом, требовательном, буквальном, откровенном. Потому что Слово Божие никуда не переносится, не кружит, не водит по сторонам, но возвращает каждой вещи, к которой прикасается, свою неоспоримую плотность и подлинность. В поддержку призову поэму Сергея Аверинцева о Благовещении, где поэт настойчиво подчеркивает «честность» и «вещность» предметов, окружавших Марию. («Где камень воистину есть камень, в бадье вода воистину вода...»). Когда Иисус говорит о детях, Он не играет в раздвоение смыслов. Там, где Бог становится истинным человеком, мир вокруг Него обретает свою невиданную дотоле правдивость. Дитя — отнюдь не символ чего-то иного, милого и неясного, не венок добродетелей, но просто недавно явившееся на свет существо без кружева метафор вокруг. Кто примет это дитя во имя Мое... Как в Евхаристии: хлеб сей воистину есть хлеб, но и всецело Тело Христово. Этот ребенок есть просто ребенок, рожденный, как и все мы, от хотения плоти, но всякий принимающий его, принимает Сына Божия в благодарении.
«Ведь через Евхаристию мы обретаем Бога везде - и в грозных стихиях, и в крошечном цветке» (о.Александр Шмеман). Ну а крошечный человек – самое видимое из таинств Его реального присутствия для слабовидящих.
В его малости и свободеот привнесенных человеческих имен заключено особое имя Слова Божия, которое выговаривается как весть о творении. Все приходит в мир через Слово, через произнесенные, именованные Им логосы вещей. В начале всякого человека – Слово, повелевшеее ему вочеловечиться. «Ибо логосы всех вещей пребывают в Слове Божием и вмещаются в Нем, но ни одно из сущих не вмещает в себя Его» (преп.Максим Исповедник).
Принять дитя - значит услышать зароненное в него имя Господне, увидеть в существе ребенке первую из нерукотворных икон Сына Божия. В этом состоит духовное призвание всякой семьи, как малой, так и всеобщей, человеческой. Принять дитя не как драгоценную, симпатичную, хотя и беспокойную игрушку, но как благословенную возможность Царства, приблизившегося уже сейчас к тебе и ко мне, в том ребенке, которого мы видим, как и в том, который по милости Божией где-то прячась, все еще живет в нас. До его малости нужно еще умалиться, суметь ему внутренне уподобиться. В этом вхождении в Царство ребенка, когда родители уподобляются - в евангельском смысле – детям, должно быть, состоит наука христианского воспитания. Умаление приоткрывает дверь Духу Святому, Который придходит и вселяетсятам, где находит для Себя место. Дух может помочь нам найти в себе то «дитя», в кого Господь нас зовет обратиться. Обращение при этом достигается долгими тяжкими усилиями.
Он Сам сравнивает его с родами.
Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас... (Ин.16,21-22).
В устах Иисуса «последние вещи» обетованного Царства, соединяются с первыми - с рождением, и физическая скорбь рождающей женщины уподобляется душевной печали, из которой возникает радость. Печаль здесь сродни усилию, мучительному труду нашего духа, которым восхищается Царство (см. Мф.11,12). Скорбь рождения – при родах духовных - увенчивается радостью благодарения. А если перевернуть аналогию, спуститься с высот вниз, к поту и боли родов, обрезанию пуповины, не есть ли само восхищение Царства из печали, усилия, скорби, боли - образ явления в мир внутреннего человека-ребенка?
Обратиться в дитя - значит найти в себе следы младенчества в Боге или метафизическую память промысла о нем. Не соткрыты от Тебя были кости мои, когда я созидаем был втайне, - говорит Давид (Пс.138,15), словно шепчет восхищенно на ухо Богу и в сердце нам. «Запечатленность» взгляда Божия вдруг иногда - когда мы стряхиваем слепоту - проступает в глазах новорожденного. Она ищет ответного взгляда, настроенного благодарением. Благодарность - глубочайший корень веры, вера же есть обретение себя перед Богом. Она вызывает желание «быть достойным», т.е. потребность в очищении перед Ним.
Всегда радуйтесь . Непрестанно молитесь. За все благодарите (1 Фесс. 5,16) – в сущности, это и есть триединая формула православия, сумевшего умалиться и вернуться в детство со Христом.
138-ой псалом некоторыми Отцами толковался христологически: зародыш, созидаемый втайне – отсылает нас к таинству Воплощения. Иисус (Свет, просвещающий всякого человека) созидается во входящем в мир человеке, запечатлевает на нем Свой образ до рождения. Вера помогает узнать Его, но чаще Он остается неузнанным до самой кончины, Он изображается в нем (см.Гал.4,19), но также забрасывается грязью и распинается. Но при этом дарует ему Себя, окликает Собой – из младенчества.
Здесь приходит на память одно из иудейских поверий о том, что в утробе матери ребенок изучает Тору, познает в ней Бога и данный Им от века закон. А потом, когда рождается, Ангел, сойдя, стирает в нем эту память. И мы в новорожденных ощущаем изредка этот след первоначального знания, не до конца еще затоптанный, не вполне забытый, отложившийся где-то за пределами разума, на который может упасть какой-то мгновенный радостный свет.
Подобную догадкувстречаем и у Платона:
"И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, люди называют это познанием - самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках, ведь искать и познавать - это как раз и значит припоминать" (Менон).
Семя Слова Божия,согласно святоотеческой, традиции заброшено во всякую человеческую мудрость и всякую жизнь. После Христа мы вправе сказать: ребенок в период тайного созиданияв утробе«изучает» Божие Слово. А взрослый познает Его, припоминая. Но что плод во чреве может «изучать»? Душа-плоть наполняется ведением Христовым, вбирает его в себя, дышит им, сохраняет его в растущем своем естестве. Зародыш мой видели очи Твои... Дивно для меня ведение Твое. Бог видением Псалмопевца открывает нам секрет Своей работы. Он извещает нас о том, как замысел Его осуществляется в глубине утробы, о том, как ведение Его облекается костями, Промысел наполняется днями жизни, в котором свернуто будущее самого зародыша, его взросление, его обращение, вплоть до будущего его потомков. Ведение Бога не оставляет его ни на миг. И если некогда оно физически, плотью, костями, венами вошло в нас, неужели оно бесследно исчезнет, когда не будет ни плоти, ни костей, ни жил?
«А это есть припоминаниетого, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу. Свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия» (Платон, Федр).
А что видела наша душа?Уж, конечно, не череду предыдущих воплощений. Она видела себя в замысле Божием о себе и потом забыла. Но едва припомнив, принялась очищать себя от забвения.
Как написано у пророков:
Вложу закон во внутренность их, и на сердцах их напишу его... (Иер. 31, 33). Мы словно договорились забыть, что здесь кроме смысла переносного, высокого есть еще и буквальный, телесный. Внутренностьв контексте библейского реализма - не «чистая» душа, но и плоть, состав человека, который держит и осуществляет в себе «закон», волю, мысль, любовь Господа. Они раскрываются в нем. Закон входит в нас как зерно будущей Вести. Она «заброшена» в человека и хочет взойти. В этом, кстати, и цель воспитания - узнавание и принятие закона Божия, вложенного в наши кости и жилы, в живое я. Ибо, возрастая, это я отделяется от вошедшего в него закона как зерна Слова и противопоставляет себя ему.
«Согласно Православному богословию, в тварной природе присутствует Благодать от самого Ее источника, так как эта Благодать подразумевается в самом акте творения...» (Павел Евдокимов, Женщина и спасение мира).
«Выше и прекраснее степень их, нежели девственников и святых, - говорит преп.Ефрем Сирин о детях, - они - чада Божии, питомцы Духа Святаго». (Блаженство умерших во младенчестве).
Христос открывает нам Отца и через божественное материнство. «Рахамим – означает божественное милосердие и является эмфатическим множественным числом от рехем (матка); живой Бог «чувствует» свои творения, как женщина «чувствует» своего ребенка всей плотской полнотой своего существа» (Оливье Клеман, Отблески света).
Небеса проповедуют славу Божию.... (Пс.18,2) И проповедь их как откровение слов Твоих просвещает, вразумляет простых (Пс.118,130) По- славянски же : Явление словес Твоих просвещает и вразумляет младенцы.
Младенец таити расшифровывает язык, на котором Бог открывает невидимую славу Свою и говорит с нами. Можно выразиться и смелее: ребенок и есть явление словес Его, обращенный к человеку язык Его славы и Его любви, сквозящей сквозь лица и вещи. Однако азбукой такого языка нам еще предстоит овладеть. Если ты не веришь текстам, обрядам, догмам, встречам, посылаемым тебе знакам, попробуй довериться явлению словес или делам рук Его - в тебе самом, в интуиции твоей сотворенности. Пребывая во младенчестве, мы не можем осознать свое устроение Его руками. Оно хранится в нас и вдруг озаряет память.
Да и сама «вечная память», которую мы посылаем восслед усопшему, не означает ли возвращения в то дивное ведение, которое сотворило нас, вошло в жизнь и где-то еще живет поблизости, не до конца покинуло нас? Разве не со встречи (случившейся когда-то, оставшейся в нас навсегда) с тем дивным ведением из Псалма зарождается и сама вера? Раннее детство напоминает нам об этой не до конца проясненной связи между «до» и «после» человеческой жизни. Из уст младенцев Ты устроил хвалу, и хвалу можно услышать в самом первичном, до-истолковательном смысле: «уста младенцев» еще до того, как научились говорить, суть и уста, коими Творец рассказывает о Себе.
Не случайно ведь из трех воскрешений из мертвых, которые совершил Иисус, два было даром родителям (дочь начальника синагоги, сын вдовы Наинской), которым Он возвращал детей, третье - Лазаря - было пророческим знамением Воскресения и дарованием брата сестрам.
Всякий человек входит в жизнь из уст Божиих, из дивного устроения, которое совершается в «до» человеческой жизни. И это устроение не есть ли личный завет, который Бог заключает с тем существом, которое вызывает к жизни? Мы не участвуем в нашем творении, но много позднее можем осознать свою причастность к ведению, которое заложено в нас. Мы можем откликнуться ему, выявить его в нашей жизни, встретить его в людях и вещах, нас окружающих. Войти в таинство детства, значит прежде всего познать Бога в собственном творении, Слово - в повседневном существовании, Любовь - в дыхании, дающем жизнь.
«То, что детям даровано природой, мы должны обрести по страху Божию... если не станем чисты как дети, не сможем приблизиться к Спасителю» (Епифаний Латинянин).
Славлю Тебя , Отче, Господи неба и земли, что утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам; ей, Отче, ибо таково было Твое благоволение (Мф.11,25-26, Лк.10, 21). Стоит лишь вслушаться в эту молитвенную хвалу Иисуса, и мы найдем, что в ней плотно сложенное богословие детства, которое еще предстоит раскрыть. В сущности, оно умещается в три заповеди: принять дитя, умалиться до него, обратиться в него. Порядок слов в данном случае не имеет строгой обязательности. Иисус призывает дитя, которое остается невидимой мерой и точкой отсчета нашего взрослого существования. И даже евангельским и церковным таинством его. При этом Он не говорит - ведь не по забывчивости, конечно - о первородном грехе Адама. Он провозглашает, скорее даже делом являет святость детства.
Тогда приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился; ученики же возбраняли им. Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. И, возложив на них руки, пошел оттуда (Мф. 19,13-14).
«Те качества, которыми ребенок обладает по природе, мы должны приобрести собственным выбором... Иисус возлагает руки на них, потому что возложение рук символизирует любовь Божию...» (Апполинарий Лаодикийский).
И все же почему именно «дети»? Чем человек-кокон столь явно отличается от человека сложившегося, отвердевшего, выстроившего себя? Владимир Соловьев в Оправдании Добра «оправдывает» и деторождение, то чудесное исполнение замысла Божия о человеке, который вкладывается в него при творении. «Все согласны, - говорит Соловьев, - что особая прелесть детей - в их невинности, но эта фактическая невинность не могла бы приводить нас в радость и восхищение, если бы мы были уверены, что она непременно будет потеряна. Мысль, что их ангелы прямо видят лицо Отца Небесного, не имела бы в себе ничего утешительного и назидательного, если бы соединялась с убеждением, что эти ангелы неизбежно сейчас ослепнут».
В таком «оправдании детства»есть, пожалуй, осознанная наивность. Логическое лишь по форме, оно философски рискованно и нелогично по-детски выбирает всегда ожидающую нас возможность чуда вопреки жесткой тертуллианско-августианской доктрине, по которой каждый человек является в мир со смертельной раной греха. Даже если и так, но разве, прежде чем заразиться или открыть в себе наследственную тяжкую болезнь, не входит ли человек в мир и как ожидание Божие? И не в этом ли его здоровье? Не ждет ли Творец, что мир наконец найдет свой смысл и завершение в том, кто рождается сегодня, откроется таким, каким и был некогда подарен и явлен. Опыт говорит, что всякий раз ожидание Его оказывается обманутым. И все же всякий ребенок - невиданная возможность, сокрытое в нем обещание, как и вызов взрослым, родным и чужим, коим это обещание посылается. И каждой матери и каждому отцу вручается залог святости, вышедшей из того, что было лишь желанием плоти, плодом совокупления. Это обещание исполняется во святых, ставших детьми.
Вы - письмо Христово, - обращается ап. Павел к Церкви Божией, целиком уместившейся – вконтексте Послания - в Коринфе. Но и любой малыш - письмо, отправленное Христом церкви, уместившейся в семье. Чтобы такое письмо прочитать, нужно стать такой церковью, овладеть языком, на котором оно написано. Наука письмен Христовых существует прежде всего для родителей, как вольных, но чаще невольных, соработников Бога. Творец воспользовался их объятием, чтобы создать Своего ребенка. По его чертам можно угадать облик Отца, ибо всякое явление человека есть дело Отца, действующего в Сыне.
Наше детство, в сущности, не измеряется годами. Нельзя сказать: вчера оно кончилось, выбежало на улицу и пропало. Оно, по сути, еще и не начиналось по-настоящему. Когда мы осознаем его, окружаем, настигаем мыслью, его уже нет. Оно скрылось незаметно, расточилось по каплям. Кто не собирает со Мной, тот расточает, предупреждает Иисус. Детство кончается, когда наше ястановится сознательным и утверждает себя в - я! И наполняет себя доверху себя эпитетами, обидами, убеждениями, удовольствиями, помыслами и завернутыми в них страстями. У него вырастает опухоль я-центризма, оно наполняется падшим миром, хочет, даже не подозревая о том, быть как боги.
Боги входят, внедряются в человека тотчас после детства. Точнее было бы говорить о младенчестве, ибо под детством мы нередко подразумеваем и его продолжение. Но подростковость - это уже совершенно иной возраст, отчасти еще сохранивший в себе ребенка, но уже во многом противоположный тому детству, которое видел Христос. Подросток входит в период опьянения своей личностью, лишь недавно приобретенной, но уже заполнившей весь внутренний горизонт. Дивное ведение вытесняется новым эгоцентрическим опытом своей выпирающей субъективности, с ее страстями, инстинктами, комплексами, «половодьем чувств», но также и внезапно разросшимся интеллектом, никак не уравновешенным ростом соразмерного ему духа. Это время кризиса, метания, «отрясания праха», желания «по своей глупой воле пожить» (вспомним отроческое «отречение» того же Соловьева, Булгакова, Бердяева и стольких еще). И вместе с тем где-то спрятанная в глубине хрупкость.
Начиная с отрочества наше я будет только разрастаться и матереть. Грех юности моея и неведения моего не помяни, - молит Псалом (24,7). Юность, т.е. становление взрослости, это и есть время, когда душа человека умножает в себе капиталы мира сего, пьянеет от внезапно свалившегося богатства, но богатства не Богом, о Ком его тянет забыть, а лишь собой. Юность обретает разум, который может себя утверждать, управлять другими, пользоваться ими хотя бы мысленно, их судить, оценивать, презирать и над ними возноситься, как и тело, которое не только хочет, но уже и может грешить.
Потому и говорит Господьо мудрости умаления, как условии вхождения в Царство Духа. Умалиться - значит нагнуться, сократить свой объем и место, занимаемые во вселенной, но самое главное - уменьшить себя в себе. Царство Божие подобно зерну горчичному... Малое зерно таит в себе образ нашего я, еще не прикоснувшегося к сознанию. Потому что разум, увы, это и путь спасения, но также и зеркало плененности миром сим, владеющим нами.
Отсюда проясняютсяи самые тревожные, даже мучительные слова Евангелия: Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее(Лк.9,24). Предупреждение Иисуса разгадывается лишь в благословенной малостидогреховного человека. Ребенок не теряет души, он ее приобретает, открывает в себе и наращивает. Лишь затем, много позднее, пожелав умалиться, уже взрослым, с привкусом Адамова яблока во рту, он, если сильно захочет, может вернуться к своему младенчеству, чтобы потерять душу в Боге.Возвращенное детство отказывается от громады давящего душевного опыта, от темницы страстей, всех сокровищ, собираемых на земле. Только потерявший душу умеет принять чужого как своего. Поэтому и святость понимается на Востоке как исцеление от себя в «богатстве» самости ради возвращения к первоначальной нищете духом. Да и цель христианского воспитания, если вспомнить о нем - это удержание первоначальной святости. И коль скоро «всякая душа по природе своей христианка», природу эту надо еще отыскать, в нее еще нужно обратиться, суметь ее понять, исходя из того начала, того дара, который каждому из нас посылается при творении.
Требуется большая, сознающая себя сила Духадля того, чтобы суметь потерять душу. Возвращение в мир детства возможно лишь тогда, когда мы обретаем способность измерить взглядом громадное расстояние, которое нас от него отделяет. Будьте как дети, говорит Иисус, но та временная, протоптанная дорога, по которой вы пришли в детство из небытия, из пред-бытия, а затем из детства в отрочество, давно заросла крапивой и чертополохом. Ее нет на карте, никакой чудо-компас не приведет нас к ней. Ребенок не знает стыда, но вы, повзрослев и стыда отведав, не можете каким-нибудь революционным или пляжным декретом «долой стыд!» до конца от него избавиться. Ребенок мыслит иначе, чем мы, но впадением в детство мы к его мышлению не вернемся. Ребенок пребывает вблизи Царства Божия, но даже сильно захотев, Божие не украсть у Бога и не свести украденное у неба на землю когтистой наукой, обратившейся тюрьмой для тела и соблазном для духа, как у Маркса-Ленина-Мао. Стать как дети можно только тогда, когда мы осознаем, что бесповоротно - и не без нашей вины - детство утратили. Оно может вернуться теперь только в иное, Христово детство, обретенное как святость.
Святость, в сущности, это исполнение того, что дано всем от начала и сумело победить в себе змиево как боги. Если не будете как дети... - сказано вовсе не детям, но именно тем, кто ими быть перестал. Возвращение к ребенку в себе - путь грешника, бросившего вызов своей падшести и готовящегося вступить в тот Народ Божий, который избрал Бог. С этим народом Бог заключает Завет через родителей, созидает его в утробе матерей. И каждый взрослый призывается стать тем, кем был некогда, узнать себя в личном Завете Божием с ним, вспомнить о себе, созидаемом втайне, и сделать тайное явным в земном своем существовании.
Не боясь впасть в гностицизм или иную фантастику, доверяя лишь словам Спасителя, решусь утверждать, что в цельном Евангелии среди многих его смысловых слоев и неоткрытых списков, среди множества посланий, обращенных к разным ушам, есть еще и Евангелие от малых сих, органично сплетающееся с другими и вместе с тем потаенно отличное, особое, свое. Оно отлично тем, что главное действующее лицо в нем – совсем иной Божий Народ, Народ-ребенок, тот благословенный, тот избранный Народ творения, в который нас зовут обратиться. Потому что Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное... (1Кор.1,27). Избрание продолжается, Бог тверд в Слове Своем и верен в нем Себе.
Этого народа не видно, как не заметно ничего царственного и святого в тех обремененных собой людях, рассеянных по храмам, прикладывающихся к иконам, грешащих «бесстыдно, беспробудно», но каким-то дерзновением веры собираемых в Церковь. Ибо такая Церковь - не только или не столько толпа молящихся, сколько евангельское дитя, забытый ребенок, о котором нужно вспомнить, которого еще можно найти.
Когда примем дитя в себе, узнаем в других,
сами станем как дети.