Под рассказом И.А. Бунина «Чаша жизни» стоит дата 2 сентября 1913 года. Позже, 6 октября 1913 года, И.А. Бунин произносит «Речь на юбилее газеты “Русские ведомости”». Как художественная, так и прямая речь писателя остались не понятыми до сего дня.
Будут ли поняты сегодня, чем отзовутся в грядущих четырнадцатом и семнадцатом годах двадцать первого века?
Бог весть…
Основное содержание рассказа И.А. Бунина «Чаша жизни» на видимом уровне(здесь и далее выделения в тексте принадлежат автору статьи. – А.С.) иносказательно концентрируется в символе четырех щепочек, перевязанных лычком. – «Яша таки подстерег ее … Поглядев на Александру Васильевну, он сделал из руки щиток над глазамии быстро засеменил к ней. – Радуйся, Афродита Розоперстая! – закричал он старчески-детским голосом. И, подбежав, поплевал и сунул ей в руку, – как бы украдкой и надеясь обрадовать, – четыре щепочки, связанные лычком. Александра Васильевна рассердилась, что он испугал ее, и, оттолкнув его руку, почти побежала от него. А потом долго думала: что это значит – эта Афродита и эти четыре щепочки? И почему они связаны?» [6, 215].
Отметим иронический такт Бунина. Вместе с Александрой Васильевной эти четыре щепочки «сунуты» и читателю, паче того – критику. В отличие от Александры Васильевны, мы эти щепочки заинтересованно принимаем, и также как она – долго думаем: «что это значит». Между тем, очевидны четыре главных героя рассказа, очевидна связанность их «лычком» («всякое лыко в строку»?) сюжета. Есть, вероятно, очевидное объяснение и «Афродите Розоперстой», но оставим очевидное до времени.
Мы предполагаем, что для объективного понимания очевидного исследовательский вектор должен определить свое направление в сфере невидимого, и обращаемся к неочевидному, невидимому составу «Чаши жизни». Сам принцип сочетания видимого и невидимого определен И.А. Буниным в статье «Эртель» (1929 г.): «во всем видимом есть элемент невидимый, но не менее реальный» (9, 419).
С этой точки зрения оценка сюжетной логики рассказа И.А. Бунина «Чаша жизни» позволяет заявить тезис о присутствии «условно лишних», «условно необязательных» художественных элементов в очевидном сюжете. Отсутствие (присутствие) таких элементов в сюжете не влияет на ход и логику построения рассказа. Например, образ юродивого Яши. Сюжетные линии рассказа, соединенность судеб героев и разрешение их судеб – не теряют без Яши и не обретают вместе с ним никаких новых коллизий. Тем не менее, автор, поставляет Яшу в формулу конца [16, 1064]. По определению формула конца – это сильная часть текста, имеющая особое значение, поэтому без внимания оставлена быть не может. Чем же занят Яша? – «А Яша работал в своей часовне над склепом купца Ершова. Отпустив посетителей, весь день плакавших перед ним и целовавших его руки, он зажег восковой огарок и осветил свой засаленный халатик, свою ермолку и заросшее седой щетинкой личико с колючими, хитрыми-прехитрыми глазками. Он работал пристально: стоял возле стены, плевал на нее и затирал плевки сливами, дарами своих поклонниц» (4, 221). – Воистину, здесь есть на что посмотреть и что осмыслить! И спросить: «Боже милосердый, для чего Ты/Дал нам страсти, думы и заботы,/Жажду дела, славы и утех»?/Радостны калеки, идиоты,/Прокаженный радостнее всех» («У ворот Сиона, над Кедроном…», 6 сентября 1917) (1, 443).
Закономерный вопрос, возникающий по прочтении «Чаши жизни»: «для чего Ты»? Интересно и то, что в пространстве рассказа «работают» (те, кому автор дал «жажду дела») только два жителя Стрелецка – это Яша и Александра Васильевна, которая вяжет чулок (4, 203), а чем заняты остальные «жители» художественного пространства? Есть, правда, труженик Горизонтов – он «пристально» работает над собой.
Обратимся к главе V рассказа (рассказа? откуда же в рассказе главы? может, это и не рассказ вовсе?). Глава V собирает (связывает) невидимым «лычком» другие «щепочки». Первое явление Яши: «Но совсем не из-за тени, жидкой и короткой, пробиралась она там, а лишь бы не попасть на глаза о. Киру: он не любил старух, этих страстных поклонниц юродивого Яши, обитавшего в старой часовне над склепом в кладбищенской роще, он ненавидел человеческое безобразие» (4, 207).
Четыре главных щепочки явлены читателю сразу, в главе I, все четыре (4, 201-202). Второстепенная щепочка удостоена чести быть представленной прежде, чем читатель увидит ее. Получается, что слава Яши бежит впереди него. И еще – Яша не просто представлен как объект внимания старух, нет, он практически титулован с указанием места обитания. Это не может не интриговать читателя, хотя бы на уровне подсознания.
Далее мы видим и все интересующие нас другие щепочки:
«Не терпел отец Кир и бродяг, беспаспортных, пришлых людей. Песчаная улица была не избалована зрелищами. Однажды, когда появился на ней серб с бубном и обезьяной, несметное количество народа высыпало за калитки… Стуча в бубен, он тоскливо-страстно пел то, что поют все они спокон веку, – о родине ... - А спутница его, обезьяна, была довольно велика и страшна, старик и вместе с тем младенец, зверь с человеческими печальными глазами… Она, тоже думая что-то свое, чуждое Стрелецку… все хватала с тротуара камешки, пристально, морщась, разглядывала их, быстро нюхала и отшвыривала прочь. Лохматый сапожник, прибежавший позднее всех, крикнул, что надо бить и обезьяну и серба, что этот серб – непременно вор. Все подхватили его слова, зашумели. Но показался вдали о. Кир. И улица мгновенно опустела: все скрылись по калиткам. Он же, приблизясь к сербу, запретилему ходить по улицам Стрелецка. Он строго и кратко приказал ему уйти вон из города, постараться добиться(глубина лексики А. Платонова, например, – становится объектом специальных исследований; лексика Бунина настолько органична, что ее «глубины» мы просто не замечаем? – А.С.) до родины, исправиться и заняться честным трудом» (4, 207-208).
То есть о. Кир буквально прогнал серба из города, не просто «долой», но – домой, на родину. Так заканчивается глава V. А глава IV заканчивается тем, как «о. Кир и Желудя лишил своего благоволения, навсегда прогнал его со двора долой» (4, 206). Чтобы в полной мере осознавать ставшую расхожей формулу – «мастерство Бунина» – все эти аспекты надо видеть. Важны и характеристики о. Кира – «не любил», «ненавидел», «не терпел».
Требует сосредоточенного внимания и «лохматый сапожник», и его предложение «бить», ладно бы самого серба, но «бить и обезьяну». Это выходит, на первый взгляд, за грань человеческого понимания и поведения. Достаточно, только представить себе эту картину, – подобное, кажется, было бы слишком, даже и для жителей Стрелецка.
Далее смотрим главу XI: «Раз, когда примеряли это платье, донеслось в открытое окно глухое громыхание бубна, заунывное пение, потом шум, крики. И модистка, и Александра Васильевна, в кофте с одним рукавом, выскочили на крыльцо: по улице бежал народ, а возле калитки о. Кира шумела толпа, и лохматый сапожник бил бубном по голове кричавшего серба, опять появившегося в Стрелецке... И Александра Васильевна горько заплакала: Боже мой, как, значит, ослабел о. Кир» (4, 218)! Акцент здесь усилен еще и тем, что это последнее свидетельство Александры Васильевны в ее земной жизни, последние капли в ее «Чаше жизни». В следующем абзаце по-бунински внезапно (а на самом деле – как в жизни, в действительности) – просто, обыденно-трагически – завершится ее жизнь в Стрелецке (4, 218).
Сопоставив главы V и XI, мы видим, что второстепенные щепочки («лохматый сапожник», «серб», Желудь, как герой разделивший участь серба, – «изгнание») «играют» о. Кира (по аналогии: «короля играет свита»). – Обеспечивают динамику образа о. Кира от «запретил» и «приказал» до – «ослабел». И формула конца – «А там, в Стрелецке, на его темнеющих улицах, было пусто и тихо. На лавочке возле хибарки сапожника сидел квартировавший у него Желудь (…) Лежал в своем темном доме уже давно не встающий с постели, седовласый, распухший, с запавшими глазами о. Кир (...) Вечным сном спали в кладбищенской роще Александра Васильевна и Селихов (…) А Яша работал…» (4, 220-221). – Это и есть «Чаша жизни», одним словом.
Бунин здесь исчерпывающе, на конкретном примере реализует интеллектуальную интонацию М.Ю. Лермонтова «Чаша жизни» (1831г.): «Мы пьем из чаши бытия/…/Тогда мы видим, что пуста/Была златая чаша,/Что в ней напиток был – мечта,/И что она – не наша!» [15].
Этот очевидный диалог Бунина с Русской литературой отмечен А.К. Бабореко вместе с формулировкой художественной идеи произведения: «Заглавие, давшее также название сборнику рассказов и стихов, Бунин взял у Лермонтова из стихотворения «Чаша жизни»: у каждого из персонажей бунинского рассказа поначалу было что-то живое, восхитительное — была молодость, веселость, любовь, — и с годами все это гибло в эгоистических стремлениях. «Зачем живешь ты на свете?..» — это вопрос к ним ко всем четверым. Чаша жизни не стала для них чашей бытия, которое вознесло бы их над узкожитейскими стремлениями, она оказалась пуста» [1, 197].
В части формулировки художественной идеи произведения, есть с чем спорить. При этом сама попытка находить при анализе прозы Бунина традиционные в теории величины литературоведческого анализа (художественная идея, конфликт и т.д.) заслуживает позитивной оценки. По нашему предположению, творчество И.А. Бунина может многое открыть исследователю, избравшему путь традиционного литературоведческого анализа, когда «интерпретация» является именно «литературоведческим синтезом в области содержания» [16, 31-32], то есть – основана на результатах анализа. К сожалению, число таких работ в изучении творчества И.А. Бунина невелико; само понятие «художественная идея», «пафос» (по В.Г. Белинскому) почти исчезло из поля зрения литературоведов.
И вернемся к нашему несогласию с А.К. Бабореко. Дело в том, что юный М.Ю. Лермонтов (1831 год – это еще «постановка руки» для М.Ю. Лермонтова, он подражает европейскому разочарованию в жизни как таковой; однако в русской жизни есть силы созидающие, утверждающие не раз-очарование, но очарование Бытия, и зрелый гений Лермонтова эти силы отыщет и явит в своем творчестве) как раз и говорит о пустоте «чаши» – не отдельной человеческой жизни, но – самого Бытия. Рассказ Бунина – не исчерпывается этой мыслью. Приглядываясь (в своем роде, тоже «пристально работая») к второстепенным щепочкам, мы попутно переводим в сферу видимого аспекты, имеющие основания послужить уточненной формулировке художественной идеи произведения. – «Чаша жизни» есть «чаша бытия», она – золотая снаружи и пустая внутри, напиток в ней – мечта. Все это в точности и реализовано Буниным, вплоть до слез Александры Васильевны и ее мечты (второй, скажем так, мечты – о «Доме»), которая оказывается пуста и бесплодна. Первая мечта Александры Васильевны – это мечта об «о. Кире». Интересно, что первая мечта – это мечта о несбывшемся, своего рода – обратная мечта, которая по определению – пуста и бесплодна, так как в принципе не может быть осуществлена – это мечта о «другой» «Чаше жизни», как раз о той которая «не наша» (Лермонтов).
И стоило И.А. Бунину создавать «целую» «Чашу жизни» в XII главах, для того, чтобы иллюстрировать юношескую, весьма несовершенную (поверхностную) мысль М.Ю. Лермонтова?
А если и так, то каким же тогда чудом произведение Бунина «Чаша жизни», наполненное беспощадным свидетельством о пустоте, бесцельности и бесплодности человеческой жизни, вдруг преодолело границы текста (связанное лычком сюжета содержание отдельных человеческих жизней героев) и сомкнулось с Содержанием самого Бытия? – Что и отметил Рене Гиль в письме Бунину в 1921 году об изданной по-фpанцузски «Чаше жизни»: «Как все сложно психологически! А вместе с тем, – в этом и есть ваш гений, все pождается из пpостоты и из самого точного наблюдения действительности: создается атмосфеpа, где дышишь чем-то стpанным и тpевожным, исходящим из самого акта жизни! Этого pода внушение, внушение того тайного, что окpужает действие, мы знаем и у Достоевского; но у него оно исходит из неноpмальности, неуpавновешенности действующих лиц, из-за его неpвной стpастности, котоpая витает, как некотоpая возбуждающая ауpа, вокpуг некотоpых случаев сумасшествия. У вас наобоpот: все есть излучение жизни, полной сил, и тpевожит именно своими силами, силами пеpвобытными, где под видимым единством таится сложность, нечто неизбывное, наpушающее пpивычную нам ясную ноpму» [9].
Попробуем ответить на поставленный выше вопрос.
Роль второстепенных, других «щепочек» состоит в том, что они способствуют выявлению невидимых художественных намерений автора, оттеняют интенции этих намерений. В окружении второстепенных щепочек образ о. Кира – предстает главенствующим.
Аргументируем. Достаточно посмотреть комментарии к рассказу: «26 мая, появились фрагменты рассказа под заглавием «о. Кир» … 2 июля 1913 года Бунин писал поэту А.С. Черемнову: «За похвалу «Киру» спасибо. Что будет с ним – это пока секрет изобретателя» (4, 479). В контексте русской литературы это читается следующим образом: «И Случай, Бог изобретатель…» (А.С. Пушкин) [17]. В комментариях, сказано и о черновом варианте рукописи с заглавием рассказа «Дом». Однако Случай – Бог изобретатель поставляет и «о. Кира» и «Дом» на якобы второй план в общем течении Бытия, явленного в рассказе. Бытия художественно перевоплощенного «из возможности бытия в действительность бытия» [3, т.1, 558].
Далее, развивая идеи Б.П. Вышеславцева [7, 319-320] и высказывая свои собственные предположения, мы формулируем художественную работу в Русской литературе – метод, воплощение творческой возможности художника в действительность текста, как воскрешение. Когда апостол Павел говорит: «не все мы умрем, но все изменимся» (1Кор.15:51), он говорит о воскрешении. Но «воскрешенный» (измененный) должен наследовать и некоторую неизменную часть, свое индивидуальное «я». Этим «неизменным» (константой) в человеке является душа – вдухновение Духа Жизни во плоть. Душа – универсальна, ибо вдухновение – Одно, и «Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех» (1Кор.12:4-6). Поэтому «Нет в мире разных душ» («В горах» – «Поэзия темна, в словах не выразима…», 12 февраля 1916 года) (1, 401). В то же время душа индивидуальна, как индивидуальный опыт («Сын ошибок трудных») индивидуальной жизни. За эти «ошибки» воскрешенный и даст ответ на Страшном Суде, то есть «опыт» будет сохранен, наследован воскрешенным. Тот же «порядок» воскрешения, предполагаем мы, и в художественном произведении: воскрешенная посредством творческого воображения реальная действительность, воплощенная в текст, сохраняет Дух Жизни (Божественное), тем самым и обеспечивается правдивость художественного. В Логике Художественной сохраняется («закон сохранения» – по аналогии с физикой, мы готовы сформулировать и доказать данную закономерность как Первый закон Русской литературы) Божественная Логика устроения реального мира, реальной действительности. Тем самым, читателю открыта возможность постигать не только замысел (своего рода – индивидуальный «опыт») автора – художественную идею произведения, но и Замысел (Промысл) Творца о Мире, о Бытии. – Поэтому, «и времени в нем нет!» (1, 401).
Поясним.
Выше мы представили некоторые из тех художественных оснований, которые осуществляются в «Чаше жизни». То есть некоторое из того, что видел, знал, понимал, пытался выразить писатель Бунин.
Едва ли не интереснее разобрать, хотя бы отметить то, чего писатель Бунин знать не мог (Промысл Творца о Мире). Промысл Творца, очевидно, раскрывается в контексте эпохи и контексте большого времени. Под рассказом «Чаша жизни» стоит дата 2 сентября 1913 года. Позже, 6 октября 1913 года, И.А. Бунин произнесет «Речь на юбилее газеты “Русские ведомости”».
В 1914 году начнется Первая мировая война, которая обернется 1917 годом – революцией, катастрофой, гибелью России. «России – конец» («Конец», 1921) (5, 67); «и настал конец, предел Божьему прощению» («Косцы», 1921) (5, 72).
Выскажем здесь предположение относительно методологии (именно – не методики) выявления новых содержательных смыслов в творчестве И.А. Бунина. Труды А.К. Бабореко могут послужить «идеальным контекстом» (сочетающим контекст творчества писателя и контекст эпохи).
Подтвердим.
«Позднее Бунин вспоминал: “…Екстренная телеграмма, убийство австрийского наследника Сараева в Сербии. Юлий схватил у одного из них эту телеграмму, прочитал ее несколько раз и, долго помолчав, сказал мне: Ну, конец нам! Война России за Сербию, а затем революция в России… Конец всей нашей прежней жизни”»! [1, 208].Сравним: «всей моей прежней жизни тоже конец» («Конец», 1921) (5, 67).
О Первой мировой войне Бунин чуть позже скажет: «Четырнадцатого сентября 1914 года Бунин, от имени писателей, артистов и художников, написал воззвание с протестом против жестокостей немцев. «То, чему долго отказывались верить сердце и разум, — говорится в воззвании, — стало, к великому стыду за человека, непреложным». Солдаты Германии, писал Бунин, «как бы взяли на себя низкую обязанность напомнить человечеству, что еще жив и силен древний зверь в человеке» [1, 210].
В этом(1914, 1917 гг.) контексте и следует вспомнить – гибель Александры Васильевны: «А десятого была страшная жара. В новом платье, в бурнусе, в разноцветных перстнях на пальцах, Александра Васильевна поехала на извозчике к вокзалу. На этом же извозчике и привез ее обратно городовой – мертвую: ее задавили, замяли в толпе» (4, 218).
Вот так же, в 1917 году, в революционной толпе задавили, замяли Самое Россия…
И все – и Александра Васильевна, и Россия – гибнет лишь потому, что «ослабел о. Кир» (Православие, Церковь, уклад русской жизни – ? ). Бунин (Русская литература) художественно (работой творческого воображения воскрешая действительность, в существе – точно отражая процессы действительности) показал, какие опасности таит в себе русская жизнь того времени – 1913 года, «Чаши жизни»; к чему идет и пришла жизнь общества «последние тридцать лет». Произнес открытым текстом в том же году, на юбилее газеты «Русские ведомости» (ограничив временной промежуток уже «двадцатью годами»): « Был известный уклад в русской жизни (о. Кир и есть олицетворение данного уклада. – А.С.), тяжелый во многих отношениях, но - уклад (...) Не многое исчезло: совесть, чувство, такт, вера, ум... Растет словесный блуд...» [13, 318].
И.А. Бунин в «Речи» прямо указывает на «нового разночинца» как на того самого «лохматого сапожника», подстрекателя толпы. Пройдет ровно четыре года от осени предостережения 1913 года («Чаши жизни» и «Речи») – и станет не просто возможным «бить и обезьяну», толпа пойдет дальше и отразится в зеркале «Окаянных дней»: «Мужики, разгромившие осенью семнадцатого года одну помещичью усадьбу под Ельцом, ощипали, оборвали для потехи перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало» [5, 117].
«Зеркало»есть путь к ключевому пониманию существа Русской литературы. Это точнейшим образом прозвучит в названии работы В.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» [14]. Русская литература, в отличие от «нового разночинца» («лохматого сапожника»), никогда не подстрекала толпу. Русская литература – отражала (в художественном воскрешении) действительность. Нестроения русской жизни, отраженные в Русской литературе, видели и власть, и революционеры. Революционеры усиливали противоречия (не Толстого, а русской жизни) до «кричащих»; если бы власть, здравые силы общества с таким же усердием трудились над уврачеванием противоречий русской жизни – каких бы бед можно было избежать? Но – буквально по В.И. Далю – «Не на зеркало съ пеньми, коли рожа крива!» [10, 681] – «пеняли» (и – до сих пор!) на зеркало, на отражение. И.А. Бунин: «из Иеремии, – все утро читал Библию. Изумительно. И особенно слова: «И народ Мой любит это... вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их». Потом читал корректуру своей «Деревни»… А «Деревня» вещь все-таки необыкновенная. Но доступнатолько знающим Россию. А кто ее знает?» [5, 22]. Библия – есть зеркало идеальное, зеркало человечества. Русская литература – зеркало России, русской жизни. Но речь, конечно, не о простом отражении, отражение реалий в художественной концентрации лишь одно из свойств воскрешенной действительности. Об этом Н.К. Гей в статье о В.Г. Белинском: «Под “живым” созданием здесь подразумевается не персонаж, а целое самого произведения, которое несводимо ни к простому отражению жизни, ни к чувству и мысли автора. Оно – новая органическая цельность и эмоционального и интеллектуального постижения действительности в произведении…И потому поэт созерцает идею “не разумом, не рассудком, не чувством и не какою-либо одною способностью своей души, но всею полнотою и целостью своего нравственного бытия”»[8].
Самое страшное (буквально) во всем этом, что cегодня, в осень 2013 года, и «Чаша жизни», и «Речь» И.А. Бунина вновь находят самое точное и полное подтверждение (повторение вплоть до деталей) в жизни современной России и жизни мировой, в нашей жизни (и жизни человечества), которая еще более не защищена с точки зрения «уклада», чем жизнь России в 1913 году.
Внимание же любителей интеллектуальных забав в литературоведении вкратце обратим на следующие контексты «Чаши жизни».
Множество работ – интернет тому свидетель – посвящено глубокомысленному, контекстному, прочтению стихотворения «Обезьяна» (1919) В.Ф. Ходасевича, при этом вспоминают и «С обезьяной» (1906–1907) И.А. Бунина. Чего только не напридумывали: сравнили, к примеру, «Обезьяну» (Ходасевича) с «Пророком» (Пушкина) [19(1); 19(2)], с «Родиной» (Лермонтова) [19(1)]. Действительно, «немногое исчезло» (Бунин, 1913г.) – и возможность подобных сравнений есть один из результатов. При этом «серба с обезьяной» из «Чаши жизни» никто не вспоминает. Таким образом, мы предлагаем новый контекст прочтения стихотворения В.Ф. Ходасевича в интересующем нас аспекте.
/Отметим, кстати, стихотворение – слабое, если рассматривать его в контексте Русской литературы, в критериях высочайшего художественного уровня. «Центральная метафора» – обезьяна в сравнении с Дарием – «проваливается», ибо пить из «блюдца» и «из лужи» – два совершенно разных действия. Предполагаем, что Ходасевич, имея «литературный слух», близкий к абсолютному (одного «слуха» не достаточно для создания гениальных произведений), – это хорошо понимал, но важнее для него была последняя строка./
В.Ф. Ходасевич свидетельствует, что «С обезьяной» (Бунина) он не читал [13.1]. Читал ли, «Чашу жизни» – не важно (если не читал, то наше предположение о «законе сохранения» Божественной Логики в творческом воплощении, в тексте получает тем более оснований). Но «Обезьяна» Ходасевича ведет диалог именно «с обезьяной» из «Чаши жизни». И, уже владея в 1919 году тем контекстом эпохи, которым не мог владеть Бунин в 1913 году, Ходасевич мастерски уточняет последней (акцентной по определению, а автор выделил еще и ритмически) строкой: «В тот день была объявлена война». Это и был тот самый «день» из «Чаши жизни», когда « возле калитки о. Кира шумела толпа, и лохматый сапожник бил бубном по голове кричавшего серба»…
Не говоря уж о том, и это тоже не отмечено «интеллектуалами», что «рука» обезьяны, которую пожимает лирический герой Ходасевича, – «черная». Сравним: Убийство в Сараево совершено боснийским сербом Гаврилой Принципом, восемнадцатилетним студентом, связанным с националистической сербской организацией «Черная рука». В «Чаше жизни» сказано: о «черных ножках» обезьяны.
Если же не «забавляться», а мыслить всерьез – для чего и дана нам в Дар Русская литература, – то стихотворение В.Ф. Ходасевича служит дополнительным фактором обоснованности наших предположений о «Чаше жизни» в контексте эпохи и, более широко, – в контексте Бытия.
Именно об этом пишет Бахтин: «Писатель только тогда велик, когда сумеет вырваться из маленьких перспектив своего времени, сумеет за деревьями увидеть лес, за паутиной недавних и случайных тропинок времени сумеет прощупать какую-нибудь большую, за грань истории уходящую магистраль мировой и человеческой жизни, основные трассы мировой жизни. Флобер почти это сделал, поэтому он почти гениален» [2, т.5, 132].
Русская литература делает «это» полностью, в этом отношении она – гениальна. Бунин в «Чаше жизни», в целом в творческом периоде 1910-х годов, уже умеет «вырваться из маленьких перспектив своего времени», но пока еще лишь «прощупывает» (наитием, в творческих интуициях) «магистраль мировой и человеческой жизни». В 1920-х годах, в том числе и в «Жизни Арсеньева», «это» будет уже осознанная уверенная работа писателя первого ряда Русской литературы, умеющего воплотить в текст то, о чем мог лишь «мечтать» «почти гениальный» Флобер.
Невидимым составом «Чашей жизни», выявленным до степени очевидного в предложенных нами контекстах понимания, наглядно иллюстрируется и вывод К.И. Зайцева (о творческом периоде Бунина 1910-х гг.): «Все, каждая мелочь жизни способна стать объектом поэтического изображения – она тем самым выхвачена из потока жизни и превращена… и в нечто одновременно составляющее часть Космоса. Это не есть результат заданного себе поэтом отношения к действительности. Нет, это вытекает из того, что Бунин вообще может говорить поэтическим языком лишь постольку, поскольку он возвысился до соответственного – то есть возвышенного – внутреннего понимания предмета, им изображаемого, до поэтического видения сути вещи» [12, 98-99].
Суть же всякой «вещи» (индивидуального опыта) таит в своей основе – «След» – Создателя, Творца, Единый, для всех «вещей» – Дух. Полагаем, нам удалось представить данный тезис на примере «Чаши жизни» в видимом и достаточном для дальнейшей полемики формате.
Литература
1. Бабореко, А. К. Бунин: жизнеописание / А. К. Бабореко. – М.: Молодая гвардия, 2004. – 457 с.: ил. – (Жизнь замечат. людей: сер. биогр.; вып. 906).
2. Бахтин, М. М. Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т . / М. М. Бахтин - М.: Русские словари; Языки славянских культур, 1996-2012.
3. Белинский, В. Г. Собрание сочинений: в 3 т. / В. Г. Белинский. – М.: ОГИЗ, 1948.
4. Библия. Книги Священного писания Ветхого и Нового Завета: канон. с парал. местами. – М.: Библ. лига, 1999. – [1227] с.
5. Бунин, И. А. Окаянные дни / И. А. Бунин; сост. А. В. Кочетов. – М.: Современник, 1991. – 255 с.
6. Бунин, И. А. Собрание сочинений: в 9 т. / И. А. Бунин; под общ. ред. А. С. Мясникова [и др.]. – М.: Художеств. лит., – 1965-1967. Далее ссылки на это издание приводятся с указанием тома и страницы в круглых скобках.
7. Вышеславцев, Б. П. Этика преображенного Эроса / Б. П. Вышеславцев. – М.: Республика, 1994. – 368 с.
8. Гей, Н.К. В. Г. Белинский и русская литература // Вступит. статья к собр. соч. в 9-ти томах. Т. 1. М., 1976. Режим доступа: http://az.lib.ru/b/belinskij_w_g/text_1280.shtml .
9. Гиль Рене. Режим доступа: http://dic.academic.ru/book.nsf /1812896/ Чаша+жизни .
10. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. / В. И. Даль. – М.: Прогресс: Универс, 1994. – Т.1.
11. Долгополов, Л. На рубеже веков / Л. К. Долгополов. – Л.: Совет. писатель. Ленингр. отд-ние, 1977. – 364 с.
12. Зайцев, К. И. А. Бунин: жизнь и творчество / К. И. Зайцев. – Берлин: Парабола, 1934. – 267 с.
13. Иван Бунин: в 2 кн. – М.: Наука, 1973. – кн. 1 – (Литературное наследство).
14. Ленин, В. И. Лев Толстой, как зеркало русской революции». Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/trk/trk-057-.htm
15. Лермонтов, М. Ю. Режим доступа: http://feb-web.ru/feb /lermont /texts/lerm06/vol01/le1-206-.htm
16. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Рос. акад. наук. Ин-т науч. информ. по обществ. наукам; гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. – М., 2001. – 1600 стб.
17. Пушкин, А. С. О сколько нам открытий чудных (Пушкин). Режим доступа: http://ru.wikisource.org/wiki/
18. Смоленцев, А. И. «Интерпретация смыслов»: об одной Воронежской аллюзии в романе И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» / А.И. Смоленцев // Материалы Всероссийской научной конференции «Воронежский текст» русской культуры. – Воронеж, 2012. – С.133-139.
19. Ходасевич, В. Ф. Обезьяна.
Режим доступа: http://www.hodasevich.su/poems/obezyana.html
19(1). Жолковский, А. К. Две обезьяны, бочки злата... // Звезда, 2001, № 10. С. 202—214.
19(2). Пугач, В. Е. Две обезьяны («С обезьяной» Бунина и «Обезьяна» Ходасевича). Режим доступа: http://www.gramma.ru/BIB/?id=3.116,
19(3). Ронен, И. Стихи и проза: Ходасевич в творчестве Набокова // «Звезда», 2009, №4.