Исследование древнееврейского стихосложения занимает библеистов и филологов не первое столетие. Они до сих спорят о свойствах библей­ского стиха: о его строении, форме, используемых приемах. Но это ли является определяющим для понимания книг Священного Писания? Об этом пишет в своей статье игумен Арсений Соколов (Лиссабон).

Самая характерная особенность еврейской поэзии – широко распространенный в литературах Ближнего Востока смысловой параллелизм. Двусти­шия, реже трехстишия, еще реже четырех-, пяти- и шестистишия[1] построены так, что мысль, выраженная в первом члене стиха, находит свое отражение, развитие или противопоставление в следую­щем члене или членах:

Человек праведнее ли Бога?
и Создавшего его праведней ли муж?[2]

(Иов 4:17)

Как лань желает к потокам воды,
так душа моя желает к Тебе, Боже!

(Пс 42[41]:2)

Ибо знает Господь путь праведных,
а путь нечестивых погибнет.

(Пс 1:6)

Это три самых простейших примера параллелизма.

Первый пример показывает, как мысль, выраженная первым членом стиха, находит свое синонимическое отражение во втором: каждому слову первого полустишия поэт находит синонимы во втором. Мысль, выраженная в первом члене, просто варьируется, повторяется во втором, только другими словами. Это – синонимический параллелизм[3].

Во втором примере второй член развивает мысль, выраженную в первом члене. Это – синтетический паралле­лизм. Мысль, выраженная первым членом, призвана проиллюстрировать следующую за ней мысль второго члена, усилить ее через сравнение: душа псалмопевца сравнивается с ланью.

Третий пример – антитетический параллелизм, когда второй член стиха противо­поставляется первому: праведник спасается, а нечестивец погибает.

Во всех трех примерах стилистическая симметрия – смысловая. Этот параллелизм смысла часто не сопровождается четким ритмом, количество слогов в полустишиях может быть совершенно разным, ударения – не упорядоченными. Но все же это именно по­эзия!

Исследователи древнееврейской поэзии до сих спорят: имеет библей­ский стих метрическое строение или нет[4]. Следует ли присутствие четкого ритма в отдельных стихах, строфах и даже целых произведениях рассматривать по зако­нам метрики, пусть даже «неустойчивой»[5]? Или это все же частное проявление параллелизма (ритмический параллелизм)?

Применение метрики оказывается крайне затруднительным. Даже если допустить, что еврейское стихосложе­ние пользуется метрическими моделями, такую метрику трудно назвать устойчи­вой: стихи чаще оказываются образованными из разностопных колонов (2+3, 3+2, 2+3+2), нежели из равностопных (3+3, 4+4). Бурно развивающаяся филология не предложила пока веских оснований для принятия метрической теории древнееврейского стихосложения, которые могли бы заставить отказаться от параллелизма как главного определителя «поэтичности» текста. Еврейский стих организуется именно на принципах параллелизма[6].

Исследование параллелизма как самого характерного и самого распространенного приема древнееврейского стихосложения занимает библеистов и филологов не первое столетие. В дореволюционной отечественной библеистике тоже были сочинения, рассматривающие это явление. Одна из этих работ, хотя и была опубликована еще в 1872 году, до сих пор не потеряла своей актуальности. Это статья «О древнееврейской священной поэзии» Николая Елеонского[7]. Автор статьи не находит в библейской поэзии ни метра, ни внешнего ритма, а только лишь параллелизм членов стиха, который он называет также «ритмом мыслей»: «Что касается поэзии еврейской, то она довольствуется лишь ритмом мыслей, так называемым параллелизмом членов, не придавая особенного значения гармонии звуков и слов… Определенных, правильных метров и рифм мы не находим в древнееврейской свящ. поэзии»[8].

Необходимо отметить, что параллелизм свойствен не только древнееврейской и угаритской поэзии, но и ранней поэзии других народов. Вот два простейших примера параллелизма в русской поэзии:

Взойди, взойди, солнце, взойди выше лесу,
Приди, приди, братец, ко сестрице в гости…[9]

Дай, весна, добрые года,
Года добрые, хлебородные!
Зароди жито густое,
Жито густое, колосистое,
Колосистое, ядренистое!
Чтобы было с чего пиво варити,
Пиво варити, ребят женити,
Ребят женити, девок отдавати![10]

Что появилось раньше, поэзия или проза? Конечно, поэзия. Это подтвердит любой собиратель фольклора. Устное творчество по самой природе своей поэтично. Эта поэтичность для удобства запоминания нередко выражается при помощи параллелизма. Причем чем древнее поэзия, тем совершеннее параллелизм.

Словесность на ранних своих стадиях, особенно на стадии устной, насквозь поэтична. Она архаична и в своей архаичности совершенна. Поэтическому языку доступно то, к чему не способна проза. Это подтверждает современное литературоведение: «Поэтическая структура оказывается несравненно более высоко насыщенной семантически и приспособленной к передаче таких сложных смысловых структур, которые обычным языком вообще не передаваемы»[11]. Полисемантизм в Библии, на котором настаивает святоотеческая экзегетика, свойственен прежде всего поэтическим текстам. Понимание, а значит и истолкование поэтического текста не может быть таким же, как понимание и истолкование прозы.

Само употребление слов в по­эзии совершенно иное, нежели в простом повествовании. «Поэт… тоже пользу­ется словами, но не так, как просто говорящий или пишущий. Последние должны исчерпывать слова до конца, а поэт дает своим словам реальное существование и постоянство»[12]. Чтобы было ясно, о чем идет речь, процитируем современного израиль­ского библеиста и литературоведа Меира Вайса. В поэтическом языке, по его замечанию, «слово – реальность: мы видим мир не сквозь слово, мы видим мир в самом слове, мир, в нем отраженный. Слово – это не путь к реальности, в самом слове мы получаем опыт реальности… В языке науки слово имеет только одно значение, ясное и определенное. Хотя в повседневной бытовой речи каждое слово, как доказано современной семантикой, имеет несколько значений, все его возмож­ные значения общеизвестны и всеми приняты. Говорящий обычно имеет ввиду одно из этих значений, а слушатель в большинстве случаев знает, что подразу­мевается. В поэтическом языке слово также имеет множество значений, но здесь значения не общеизвестны и не общеприняты. Слово вырастает, как ди­кое растение, в собственном саду поэта. Подчас оно не подчиняется стандартным язы­ковым нормам, оно не считается с настоящей этимологией, а следует народ­ной этимологии. По временам поэтическое слово, забывая о своих исторических ассоциациях, сохраняет лишь ассоциации, навязанные ему поэтом. По временам эмоциональные обертоны подавляют понятийное значение слова. Иногда в намере­ния поэта входит наделить слово одновременно несколькими значениями»[13]. Ин­терпретатор поэтического произведения не может этого не учитывать. Для правиль­ного понимания поэтического текста ему необходимо не просто хорошо знать все значения и функции слов и фраз, лингвистических и синтаксических форм, употребляемых автором, ему надо внутренне «настроиться на волну» поэта, со­переживать тому, о чем он пишет. Поэтический текст требует участия не столько ума, сколько сердца читателя, требует настройки его внутреннего слуха, требует симпатии[14]. Иначе можно прийти к грубым ошибкам в истолковании и вместо понимания поэтиче­ского произведения получить плоский «научный» комментарий.

Но даже при глубоком внутреннем сопереживании поэтическим библей­ским текстам интерпретатор видит границы своего понимания. Это не повод для уныния, скорее повод для смирения. Ведь если принцип внутреннего сопережива­ния справедлив для поэзии вообще, то справедлив он и для поэзии библейской. Понятно, почему неверующий не способен понять подлинного значе­ния и смысла религиозной поэзии: он не видит перед собой ничего, кроме простой литератур­ной ткани того или иного псалма или пророческой речи, он не сочувствует тому, что читает, он не слышит Слова[15]. Сердце же читателя верую­щего, читателя, всецело доверяющего боговдохновенному поэту, понимает то, о чем он говорит: сам Святой Дух, тысячи лет тому назад руководивший сердцем и мыслью священного писателя, касается и того, кто сегодня читает древние поэтиче­ские строки – сам Бог разъясняет читаемое. Без действия Духа Святого понимание библейской поэзии, как и Библии вообще, невозможно[16]. Чтобы пони­мать Священное Писание, надо веровать, что оно священно. Потому-то в православии такой авторитет имеют толковательные творения древних церковных экзегетов – духоносных отцов Церкви. Даже погре­шая иногда в филологии, они очень тонко чувствовали внутренний, духовный смысл текста, требующего к себе благоговейного религиозного отношения, требую­щего глубокого сопереживания. Они слышали и понимали мысль священ­ного поэта, ибо стремились, по выражению Оригена, «сквозь презренную плоть буквы увидеть дух смысла».

Кроме того, в поэзии форма неотделима от содержания. «Библейское поэтическое произведение, как и всякий поэтический текст, являет единство формы и содержания. Это единство доступно нам лишь при… постоянном стремлении прояснить целое в свете частностей и прояснить частности – в их отношении к целому»[17]. Такое «тщательное чтение», такое рассматривание каждого слова и каждой фразы в контексте всего художественного произведения называется методом «целостной интерпретации» и широко применяется в современном литературоведении. В последние десятилетия, начиная с фундаментальных трудов Алонсо Шёкеля[18], этот метод широко применяется и в библеистике. Одно из преимуществ этого метода перед «историко-критическим», два столетия господствовавшим в библеистике, состоит в том, что он позволяет, насколько это возможно, взглянуть на каждую книгу Священного Писания «изнутри», глазами самого священного писателя. Применение старого, историко-критического метода в экзегетике Библии, особенно ее поэтических частей, не может иметь надежных результатов по той простой причине, что этот подход – внешний, а не внутренний.

Вот простой пример. Если я знаю все о том, кто, когда и при каких обстоятельствах написал поэму «Евгений Онегин», какие она претерпела редакции и влияния, если изучил значение всех употребленных в поэме слов и выражений, могу ли после этого сказать, что я понимаю это поэтическое произведение? Совершенно ясно, что при таком подходе я и на шаг не продвинусь в его понимании. Почему? Потому что это вовсе не то, о чем хотел сказать поэт, для поэта все это не имеет совершенно никакого значения. Единственное желание поэта – донести свое поэтическое слово до слушателя или читателя и встретить с его стороны понимание и внутреннее сопереживание. Если это справедливо в отношении поэзии светской, не менее верно и в отношении поэзии священной, библейской.